Бедная часть городского негритянского населения, которая составляла большую часть всего негритянского населения США[115], являла собой пример такого “низшего класса”, т. е. прослойки, фактически выброшенной из официального общества и с рынка рабочей силы. Многие представители молодежи “низшего класса”, особенно юноши, зачастую относили себя к антиобществу, в котором законы не действуют. Этот феномен наблюдался не только среди людей одного цвета кожи. С упадком отраслей промышленности, развитых в девятнадцатом и начале двадцатого века, требовавших применения рабочей силы, такой “низший класс” начал появляться во многих странах. Однако в муниципальных жилых домах, построенных властями для тех, кто не мог позволить себе покупку дома или наем квартиры по рыночной цене, теперь населенных “низшим классом”, также не было общин и достаточно крепких родственных связей. Даже добрососедские отношения (последний пережиток общинного образа жизни) вряд ли могли сохраниться в атмосфере всеобщего страха перед “трудными” подростками, теперь все чаще вооруженными, которые промышляли в этих “джунглях Гоббса”.
В некоторых частях света, однако, люди продолжали жить бок о бок, оставаясь при этом общественными существами; здесь сохранились общины, а вместе с ними и социальные устои, хотя в большинстве случаев крайне слабые. Можно ли причислять “низший класс” к меньшинствам в такой стране, как Бразилия, где в середине 1980‐х годов богатая часть населения, составлявшая 20 %, получала более 60 % всего национального дохода, в то время как на долю беднейших 40 % приходилось всего 10 % или даже меньше (UN World Social Situation, 1984, p. 84)? В основном это была жизнь с неравным общественным положением и доходами. Однако, как правило, в ней все еще не было той ненадежности, которая имелась в городской жизни развитых государств, где прежние нормы поведения были разрушены, а на их месте возник вакуум. Печальный парадокс, характерный для конца двадцатого века, заключался в том, что по всем критериям социального благополучия и стабильности жизнь в реакционной, но имеющей традиционные социальные структуры Северной Ирландии, с ее безработицей и проблемами, возникшими в результате двадцати лет непрекращающейся гражданской войны, была лучше и даже безопаснее, чем жизнь в большинстве крупных городов Соединенного Королевства.
Драма рухнувших традиций и утраченных ценностей заключалась не столько в материальных неудобствах из‐за отсутствия социальных и личных услуг, которые раньше предоставляли семья и община. В процветающих государствах “всеобщего благоденствия” их можно было заменить, хотя в бедных частях света большей части человечества пока еще не на что было полагаться, кроме родственников, частной финансовой поддержки и взаимопомощи. Главная проблема была в распаде старой системы ценностей и тех обычаев и условностей, что контролировали человеческое поведение. Это была серьезная потеря. Она нашла свое отражение в развитии явления, которое стало называться (опять‐таки в США, где этот феномен проявился в конце 1960‐х годов) “политикой самоидентификации”. Это были, как правило, этнические/национальные и религиозные воинствующие ностальгические движения, стремящиеся восстановить твердые устои и гарантии защищенности, существовавшие в прошлом. Скорее это были крики о помощи, чем конкретные программы, – они призывали к созданию некоего “сообщества”, на которое можно опереться в распадающемся мире; некой “семьи”, которая спасет от социальной изоляции; некоего убежища в джунглях. Любому реалистичному наблюдателю и большинству правительств было ясно, что преступность нельзя уменьшить или даже просто взять под контроль путем смертной казни или осуждения преступников на долгие тюремные сроки, но любому политику было известно, какой огромной эмоционально заряженной силой, не всегда рациональной, обладают массовые требования простых граждан