Материальные последствия ослабления традиционных семейных связей были, возможно, еще более серьезными, поскольку, как мы видели, семья являлась не только средством воспроизводства, но также и инструментом социального сотрудничества. В качестве такого инструмента она была важна для поддержания как аграрной, так и ранней индустриальной экономики, не только локальной, но и мировой. Отчасти это происходило оттого, что в бизнесе не было придумано никакой адекватной безличной структуры до того, как в конце девятнадцатого века концентрация капитала и развитие большого бизнеса не породили современную корпоративную организацию, ту самую “видимую руку” (visible hand) (Chandler, 1977), которой суждено было стать дополнением к “невидимой руке” Адама Смита[112]. Но еще более важной причиной было то, что рынок сам по себе не может гарантировать наличия главного элемента в любой системе частного предпринимательства – доверия или его правового эквивалента, выполнения контрактов. Для этого требовалась власть государства (о чем политические теоретики индивидуализма семнадцатого века прекрасно знали) или родственные и общественные связи. Так, международной торговлей, банковским делом и финансами – отраслями, приносившими большие прибыли и связанными с большими рисками, – наиболее успешно руководили имеющие родственные связи группы предпринимателей предпочтительно одинаковых религиозных убеждений, например евреи, квакеры или гугеноты. И даже в конце двадцатого века такие связи были все еще необходимы в криминальном бизнесе, который не только нарушал закон, но и не был им защищен. В ситуации, когда ничто больше не гарантирует исполнения контрактов, это могут сделать только родственные связи или угроза смерти. Именно поэтому наиболее удачливые семьи калабрийской мафии состояли из большого числа братьев (Ciconte, 1992, р. 361–362).

Однако теперь подрывались даже эти внеэкономические групповые связи и солидарность, как и моральные устои, существовавшие вместе с ними. Они были старше современного буржуазного индустриального общества, но смогли к нему адаптироваться и составляли его существенную часть. Но старый моральный словарь прав и обязанностей, взаимных обязательств, грехов и добродетелей, самопожертвования, принципов, наград и наказаний оказался непереводим на новый язык. Теперь прежние практики и институты как способ упорядочивания общества, связывания людей друг с другом и обеспечения социального взаимодействия и воспроизводства отторгались, а следовательно, их способность структурировать социальную жизнь людей по большей части была утрачена. Они были просто сведены к выражению личных предпочтений и к требованию того, чтобы закон прислушался к этим предпочтениям[113]. Воцарились неуверенность и непредсказуемость. Стрелка компаса больше не указывала на север, карты оказались бесполезны. В большинстве развитых стран это становилось все более очевидным начиная с 1960‐х годов и находило идеологическое выражение в ряде теорий, от крайнего либерализма свободного рынка до постмодернизма и подобных ему направлений, которые пытались обойти проблему оценок и ценностей или, скорее, свести их к единому знаменателю неограниченной свободы личности.