На Западе десятилетия социальной революции вызвали в обществе гораздо большие разрушения. Крайности такого распада наиболее ясно видны в идеологическом дискурсе западного fin de siècle[110], особенно в публичных утверждениях, которые, не претендуя на аналитическую глубину, были понятны широким массам населения. Например, тезис (одно время бытовавший в некоторых феминистских кругах) о том, что домашняя работа женщин должна оплачиваться по рыночным расценкам, или утверждение о правомерности реформы закона об абортах с точки зрения неограниченного и абстрактного “права на выбор” личности (женщины)[111]. Всепроникающее влияние неоклассической экономики, постепенно занимавшей в секулярном западном обществе место теологии, а также влияние крайне индивидуалистической американской юриспруденции (как следствие культурной гегемонии США) поддерживали подобную риторику. Она нашла свое политическое воплощение в словах британского премьер-министра Маргарет Тэтчер: “Общества не существует, есть только отдельные мужчины и женщины”.

Но сколь ни были велики издержки теории, практика зачастую изобиловала неменьшими крайностями. В 1970‐е годы в англосаксонских государствах социальные реформаторы, справедливо потрясенные (что периодически случается с исследователями) последствиями содержания в больницах людей с умственными отклонениями, время от времени довольно успешно проводили кампании в защиту их прав и требовали, чтобы как можно большее их число было освобождено из лечебниц и передано на “попечение общины”. Но в крупных городах Запада больше не существовало сообщества, которое могло бы о них заботиться. У этих людей не было родни. Их никто не знал. В результате по улицам Нью-Йорка и других больших городов стали бродить бездомные нищие с пластиковыми пакетами, жестикулируя и беседуя сами с собой. Если повезет (или наоборот, не повезет, это как посмотреть), они в конечном итоге перебирались из больниц, откуда их выгнали, в тюрьмы, которые в США стали главным вместилищем социальных проблем американского общества, особенно его чернокожей части. В 1991 году 15 % всего контингента заключенных США – самого большого в мире (426 заключенных на 100 тысяч населения) – составляли люди с психическими заболеваниями (Walker, 1991; Human Development, 1991, p. 32, Fig. 2.10).

Особенно сильно новый моральный индивидуализм подорвал такие традиционные западные институты, как семья и церковь, резкий упадок которых произошел в последней трети двадцатого века. Основы католического общества рушились с поразительной скоростью. В 1960‐е годы посещаемость месс в Квебеке (Канада) снизилась с 80 до 20 %, а традиционно высокая рождаемость во Французской Канаде упала ниже средней рождаемости по стране (Bernier/Воilу, 1986). Освобождение женщин или, скорее, их стремление взять в свои руки контроль над рождаемостью, включая аборты и право на развод, глубоко вогнали клин между церковью и семьей (см. Век капитала), что становилось все более очевидным даже в самых ортодоксальных католических странах, таких как Ирландия, папская Италия и (после падения коммунизма) даже Польша. Стремление получить профессию священника и тяга к другим формам религиозной жизни резко снизились, так же как и желание давать обет безбрачия, реального или официального. Одним словом, хорошо это или плохо, но моральный и материальный авторитет церкви рухнул в пропасть, разверзшуюся между правилами жизни и морали, которые она проповедовала, и жизненными реалиями конца двадцатого века. Западные церкви, которые имели меньшее влияние на своих прихожан, включая даже некоторые старейшие протестантские секты, приходили в упадок еще быстрее.