На первый взгляд такое развитие событий кажется довольно странным: ведь совершенно ясно, что новые небольшие национальные государства столкнутся с теми же проблемами, только в больших масштабах. С другой стороны, ничего необъяснимого в сложившейся ситуации нет: стоит только вспомнить, что единственной существовавшей в конце двадцатого века моделью государства было замкнутое территориальное образование, обладающее автономными общественными институтами, – короче говоря, модель национального государства “века революции”. Более того, после 1918 года все политические режимы начали придерживаться принципа “национального самоопределения”, все больше и больше трактуемого в национально-лингвистических терминах. В этом отношении Ленин и Вильсон были заодно. И Европа, созданная Версальским мирным договором, и политические образования, вошедшие в состав Советского Союза, задумывались как совокупность именно таких государств-наций. В случае с СССР (и последовавшей его примеру Югославии) имел место такой союз государств, члены которого обладали теоретическим (но не практическим) правом на отделение[155]. Если такие объединения распадались, то это происходило естественным образом по изначально заложенным линиям разлома.

Однако сепаратистский национализм “десятилетий кризиса” значительно отличался от движений, создававших государства-нации в девятнадцатом и в начале двадцатого века. Его появление было обусловлено тремя факторами. Первой причиной стало противодействие государств-наций включению в более крупные объединения. Оно стало особенно очевидным в 1980‐е годы, когда действительные и потенциальные члены Европейского сообщества, иногда находящиеся в столь разных весовых категориях, как Норвегия и Великобритания Маргарет Тэтчер, пытались сохранить региональную автономию, невзирая на общеевропейскую стандартизацию. При этом показательно, что протекционизм, этот главный инструмент экономической политики национального государства, в “десятилетия кризиса” оказался менее эффективным, нежели в “эпоху катастроф”. Хотя свобода международной торговли оставалась не только идеалом, но и в значительной мере реальностью, даже упрочившейся после падения командно-административных систем, некоторые государства практиковали негласные способы защиты от иностранной конкуренции. Самыми изобретательными в этой области оказались французы и японцы, самым поразительным был, пожалуй, успех итальянцев (в лице компании Fiat), которым удалось сохранить в своих руках львиную долю автомобильного рынка страны. Тем не менее эти действия скорее были похожи на арьергардные бои, давались с большим трудом и далеко не всегда приводили к успеху. Наиболее яростное сопротивление свободной торговле отмечалось в тех случаях, когда затрагивалась не столько экономическая, сколько культурная идентичность нации. Французские и, в несколько меньшей степени, немецкие политики боролись за сохранение крупных государственных субсидий для своих крестьян не только потому, что дорожили их голосами на выборах. Они вполне искренне верили: уничтожение фермерского земледелия, при всей его неэффективности и неконкурентоспособности, приведет к уничтожению самобытного пейзажа, местных традиций, национального характера. Франция при поддержке других европейских стран не подчинилась требованию Америки разрешить свободное распространение фильмов и аудиовизуальной продукции не только потому, что это привело бы к наводнению кинотеатров и видеорынка американской продукцией (поскольку находящаяся в Америке, хотя и контролируемая международным капиталом, индустрия развлечений вернула себе былую власть Голливуда). Они справедливо считали недопустимым, чтобы из‐за соотношения затрат и прибыли производство фильмов на французском языке прекратилось. Какими бы ни были экономические аргументы, в жизни есть вещи, которые необходимо защитить и сохранить. Станет ли хоть одно национальное правительство всерьез рассматривать вопрос о сносе кафедрального собора в Шартре или усыпальницы Тадж-Махал, если даже будет доказано, что возведение на этом месте пятизвездочной гостиницы, торгового комплекса или делового центра пополнит ВНП страны более основательно, чем прибыль от традиционных туристических маршрутов? Ответ очевиден.