Третьей причиной, скорее всего, явилась общественная реакция на “культурную революцию” второй половины двадцатого столетия, на невиданное ранее разрушение традиционных социальных норм, структур и ценностей, из‐за чего множество обитателей развитого мира ощутили себя опустошенными и осиротевшими. Никогда раньше слово “сообщество” не употреблялось столь неразборчиво и бездумно, как в те десятилетия, когда сообществ в социологическом смысле слова в реальной жизни почти не осталось – “разведывательное сообщество”, “сообщество пиарщиков”, “сообщество гомосексуалистов”. Склонные к самоанализу американские авторы отмечали начавшийся еще в конце 1960‐х годов подъем “групп общей идентичности” – объединений, к которым человек мог просто принадлежать, полностью и безраздельно, без каких‐либо сомнений. Большая часть таких групп по понятным причинам строилась на общности этнических корней, однако и другие группы коллективной идентичности использовали ту же “националистическую” терминологию (так, активисты гомосексуального движения называют себя “голубой нацией”).

Анализ этого феномена на материале многих многонациональных государств показал, что политика “групп общей идентичности” не имела ничего общего с “национальным самоопределением”, т. е. с желанием создать собственное территориально обособленное государство и стать “народом” (что и составляет сущность национализма). Сецессия не имела смысла для негритянского или итальянского населения Соединенных Штатов и не была частью их этнической политики. Политические убеждения украинцев в Канаде по своей сути были не украинскими, но канадскими[157]. Все это легко объяснимо: ведь сущностью этнической или другой подобной политики в городских (т. е. по определению гетерогенных) обществах является борьба с другими подобными группами за собственную долю ресурсов неэтнического государства. Политики, избиравшиеся в округах Нью-Йорка, перекроенных таким образом, чтобы обеспечить максимальное представительство отдельных групп избирателей – латиноамериканцев, выходцев из Азии и гомосексуалов, хотели получить от города Нью-Йорка как можно больше.

Общность политики “этнической идентичности” с этническим национализмом fin de siècle заключалась в том, что она также подчеркивала наличие неких экзистенциальных, изначальных, неизменных характеристик, присущих только членам этой группы, и никому другому. Поскольку фактические различия, отличавшие одну группу от другой, сокращались, на первый план выходило сознание собственной исключительности. В частности, молодые американские евреи обратились к своим “корням” только тогда, когда основные признаки их еврейского происхождения были уже утеряны, а о сегрегации и дискриминации предвоенной эпохи почти забыли. Хотя националисты Квебека настаивали на отделении, ссылаясь на “особый характер” своего общества, на самом деле квебекский национализм сумел стать заметной политической силой именно в то время, когда Квебек утратил черты “самобытности”, которой он, бесспорно, обладал до начала 1960‐х годов (Ignatieff, 1993, р. 115–117). Зыбкий характер этничности в городских обществах делал этот критерий групповой принадлежности произвольным и надуманным. Не менее 60 % родившихся в Америке женщин любого этнического происхождения (исключение составляли черные, испаноязычные, немки и англичанки) выходили замуж за мужчин, не принадлежащих к их группе (Lieberson, Waters, 1988, p. 173). И потому принадлежность к определенной группе все чаще утверждалась за счет неприятия “чужих”. Могли ли скинхеды-неонацисты Германии, усвоившие моду, прически и музыкальные вкусы космополитичной молодежной культуры, утверждать свою исконную “германскую идентичность”, не избивая албанцев и турок? Как иначе, не уничтожая “чужих”, можно было обосновать претензии на “исконно” хорватские или сербские территории, на которых издавна и мирно сосуществовали различные этнические группы и религии?