Когда один из новых режимов, а именно режим Фиделя Кастро на Кубе, официально провозгласил себя коммунистическим, СССР, к всеобщему изумлению, все‐таки взял его под свою защиту, стараясь, однако, избежать ухудшения советско-американских отношений. Тем не менее до середины 1970‐х годов не было подтверждений тому, что Советский Союз планировал расширить границы коммунистического мира революционным путем. И даже после этого он, судя по свидетельствам, просто пользовался благоприятной ситуацией, в создании которой не участвовал. Как, возможно, помнят читатели постарше, Хрущев надеялся, что в будущем капитализм отомрет из‐за своей неспособности конкурировать с экономически более развитым социализмом.

Действительно, когда в 1960 году Китай начал оспаривать лидерство СССР в международном коммунистическом движении (прежде на это осмеливались только марксисты-диссиденты), опекаемые Москвой коммунистические партии третьего мира по‐прежнему проводили сдержанную политику. Капитализм, раз уж он существует, не считался врагом; врагом являлись докапиталистические и патриархальные отношения, а также (американский) империализм, который их поддерживал. Предпочтение отдавалось не вооруженной борьбе, а созданию широкого народного или национального фронта, в котором “национальная” буржуазия или мелкобуржуазные элементы выступят союзниками левых сил. В целом стратегия Москвы в отношении стран третьего мира продолжала традиции Коминтерна 1930‐х годов, несмотря на все обвинения в предательстве идеалов Великой Октябрьской революции (см. главу 5). Такая стратегия, возмущавшая сторонников вооруженного восстания, в ряде случаев казалась удачной, как, например, в Бразилии и Индонезии в начале 1960‐х или в Чили в 1970‐е годы. Неслучайно также, что эта “удачная” политика терпела полный крах перед лицом военных переворотов и последующего террора, как это произошло в Бразилии после 1964 года, в Индонезии в 1965‐м и в Чили в 1973 году.

И все же сторонники социальных революций с верой и надеждой взирали на третий мир. В нем проживало подавляющее большинство человечества. Он казался всемирным вулканом, готовым к извержению, сейсмическим полем, чьи толчки предупреждают о грядущем землетрясении. Даже известный социолог Дэниел Белл (Bell, 1960), провозгласивший “конец идеологии” для стабильного, либерального, капиталистического Запада “золотой эпохи”, признавал, что в странах третьего мира мессианская и революционная традиция еще жива. На развивающиеся страны с надеждой смотрели не только старые революционеры закалки 1917 года или романтики, презирающие пошлое благополучие 1950‐х. Все партии левого фланга, включая интеллигентов-либералов и умеренных социал-демократов, нуждались в чем‐то большем, чем борьба за социальное законодательство или реальный рост заработной платы. Страны третьего мира сумели сохранить свои идеалы; а партиям, принадлежащим к великой традиции Просвещения, идеалы нужны не меньше, чем практическая экономическая политика. Без идеалов они неспособны выжить. Как иначе объяснить страстное стремление помогать третьему миру, исходящее от Скандинавских стран, этой цитадели развития без революций, Нидерландов или (протестантского) Всемирного совета церквей – современного эквивалента миссионерского движения девятнадцатого века? В конце двадцатого века именно стремление к идеалам заставляло европейских либералов помогать революционерам третьего мира.