V

V

Таким образом, революциям конца двадцатого столетия присущи две важные особенности – угасание общепринятой революционной традиции и возрождение масс. Как мы уже видели (см. главу 2), лишь небольшая часть революций после 1917–1918 года инициировалась низами. Большую их часть осуществило активное, сплоченное и идеологически подкованное меньшинство. Иногда преобразования навязывались сверху (например, в результате военных переворотов), что, впрочем, не означало, что такие революции в определенных обстоятельствах не могли стать истинно народными. За исключением нескольких случаев иностранного вмешательства, такие революции и не смогли бы победить без поддержки масс. Но в конце двадцатого века “массы” вернулись на политическую арену уже на первых, а не на вторых ролях. В то же время активизм меньшинства по‐прежнему проявлял себя в форме сельских или городских партизанских войн и терроризма. Это стало типичным явлением как в развитых государствах, так и на обширных территориях Южной Азии и исламского мира. По подсчетам Государственного департамента США, количество террористических актов в мире выросло со 125 в 1968 году до 831 в 1987‐м, а число их жертв увеличилось соответственно с 241 до 2905 человек (UN World Social Situation, 1989, p. 165).

Стало больше политических убийств – достаточно вспомнить гибель египетского президента Анвара Садата (1981), индийских премьер-министров Индиры Ганди (1984) и Раджива Ганди (1991). Яркими примерами ориентированных на насилие небольших групп выступают Временная ирландская республиканская армия в Великобритании и баскское движение ЭТА в Испании. Такие группы хороши прежде всего своей малочисленностью – для террористических актов требуется всего несколько сотен или десятков активистов, которые располагают мощной и дешевой портативной взрывчаткой или другим подобным оружием, щедро рассыпанным сегодня по всему земному шару. Их существование стало симптомом нарастающего одичания всех трех миров; оно вносило заметный вклад в общее ощущение тревоги и страха, охватившее урбанизированное человечество на пороге нового тысячелетия. При этом их вклад в дело политической революции был ничтожным.

Совсем другое дело – готовность миллионов людей выйти на улицу, проявившаяся во время Иранской революции. Или в Восточной Германии десять лет спустя, когда граждане ГДР неорганизованно, спонтанно, хотя и не без помощи Венгрии, объявившей об открытии своих границ, проголосовали против своего режима ногами и колесами: массово двинулись в Западную Германию. За два месяца до падения Берлинской стены на территорию ФРГ перебрались 130 тысяч человек (Umbruch, 1990, р. 7–10). Примерно так же обстояло дело и в Румынии, где телевидение впервые показало начало революции: перекошенное лицо диктатора в тот момент, когда согнанная на центральную площадь толпа вместо приветствий принялась свистеть. Или на оккупированных палестинских территориях, где массовое неповиновение (интифада) после 1987 года доказывало, что отныне израильская оккупация будет держаться только на силе, а не на пассивности и молчаливой покорности. Что бы ни приводило в движение инертные до того массы – а современные средства массовой информации вроде телевидения или аудиокассет не позволяли изолировать от мира даже самые удаленные уголки земного шара, – теперь все решалось готовностью людей выйти на улицу.