Еще одной причиной нового подъема масс могла стать всеобщая урбанизация, особенно в странах третьего мира. В классическую “эпоху революции”, с 1789‐го по 1917‐й, правительства свергались в больших городах, а пришедшие им на смену режимы долго оставались у власти благодаря молчаливому безразличию деревни. Напротив, после 1930 года революции начинались уже в сельской местности, а потом, победив в деревне, переносились в город. Но в конце двадцатого века почти повсеместно, за исключением наиболее отсталых регионов, революции снова стали зарождаться в городах – даже в странах третьего мира. И это было неизбежно: большинство населения теперь проживало в городских условиях, а город – средоточие власти – благодаря новым технологиям и при условии лояльности горожан к властям способен защитить себя от деревенского натиска. Война в Афганистане (1979–1988) показала, что опирающийся на города режим может выжить даже в стране, охваченной классической партизанской войной, ведомой повстанцами, которых прекрасно финансируют и хорошо вооружают. Причем он способен на это даже после вывода дружественной иностранной армии. Никто не ожидал, что правительство президента Наджибуллы так долго удержится у власти после вывода советских войск; когда же оно в конце концов пало, это произошло не потому, что Кабул больше не мог отражать атаки повстанцев-крестьян, а потому, что его предали собственные офицеры. После войны 1991 года в Персидском заливе Саддам Хусейн остался у власти – несмотря на крупные восстания на юге и севере страны и свой слабый военной потенциал – в основном благодаря тому, что ему удалось сохранить за собой Багдад. В конце двадцатого века только городская революция могла стать успешной.

Но есть ли у революции будущее? Последует ли за четырьмя мощными волнами революций двадцатого столетия – 1917–1920, 1944–1962, 1974–1978 и 1989 – дальнейший распад и свержение правящих режимов? Если вспомнить, что в двадцатом веке почти все государства пережили революцию, вооруженную контрреволюцию, военный переворот или вооруженный гражданский конфликт[166], вряд ли стоит всерьез говорить о возможности исключительно мирных конституционных изменений, как это наивно предсказывали в 1989 году сторонники либеральной демократии. Мир на пороге третьего тысячелетия весьма далек от стабильности.

Однако, хотя о насильственном характере будущих перемен можно говорить почти наверняка, их смысл нам пока не совсем ясен. Под занавес “короткого двадцатого века” мир пребывает скорее в состоянии общественного надлома, а не революционного кризиса, хотя, разумеется, в нем есть страны, в которых, подобно Ирану в 1970‐е годы, сложились все условия для насильственного свержения утративших легитимность ненавистных режимов. Так, пока пишутся эти строки, таким представляется положение дел в Алжире, а раньше, до свержения режима апартеида, такой была ситуация в ЮАР. (Сказанное не означает, что потенциальная или реальная революционная ситуация непременно приводит к успешной революции.) Тем не менее фокусированное и “точечное” недовольство в отношении статус-кво сегодня менее распространено, нежели смутное отторжение настоящего, недоверие к имеющимся политическим структурам или просто процесс постепенной дезинтеграции, который политики по возможности пытаются сгладить.