Подле князя сын Ворона казался совсем светлокожим: ему, бродяге, в это лето было не до солнца. Но на этом различие кончалось. Обоих можно было поворачивать над огнём – не вышла бы ни единая капелька жира. Уже не удивляло, что тогда, в поединке, ни один не вырвал победы: железо нарвалось на железо, сила на силу…

– Что разглядываешь, точно красную девку? – невольно улыбнулся князь. Халльгрим коснулся пальцем длинного рубца, тянувшегося у того по загорелому боку:

– Кто это так тебя, конунг?

– Хазарин, – ответил Чурила, – тот же, что лицо разукрасил… А тебя кто? Сзади?

– Медведь, – уже отдаваясь блаженному теплу, проворчал Виглафссон. – Белый. Это было давно.

Ратибор с Радогостем разложили Чурилу на добела выскобленной лавке, подобрались с двух сторон – и одновременно пустились трепать о княжескую спину пушистые веники. В бане сразу же родился свежий лесной дух: повеяло берёзой, дубом и сосной. Чурила только стонал, изнеможённо жмуря глаза.

– Пару, пару поддайте…

Резной липовый ковшик опрокинулся над раскалёнными камнями. Душистое облако с шипением ударило в потолок.

Халльгрим с завистью поглядывал на гардского конунга. Тот, малиновый с ног до головы, уже с азартом охаживал веником распластанного на полке Радогостя. Одноглазый ярл мало-помалу начинал светиться всем телом, точно крица, брошенная в горн.

Виглафссон привычно поискал глазами сына и только тут вспомнил, что забыл-таки позвать его с собой в баню.

– Сделай мне так же, – попросил он Торгейра.

Левша, усердно растиравший изуродованную руку, блеснул из полутьмы белыми зубами:

– Ложись…

Хёвдинг подставил ему спину.

– Где это ты… так наловчился? – спросил он немного погодя, ощущая, как под ласкающими ударами рассасываются, точно вовсе их не бывало, старые шрамы.

– А всё там же, – мерно трудясь обеими руками, отозвался Торгейр. – У вендов…

Боярин Ратибор, отдуваясь, умащивался невиданным снадобьем: мёдом, перемешанным с солью.

– Дороден я, – в смущении пояснил он урманам. – Князь вот говорит, кольчуга скоро налезать перестанет…

По круглому лику боярина катилась обильная влага. А на полке, в горячем вихре, ахал и охал Вышата Добрынич. Попятнанное рубцами, заросшее седой шерстью тело полосовали в шесть рук.