Советский журналист и писатель В. С. Гроссман, посетив место, где ранее находился лагерь Треблинка-1, размышлял о том, были ли корни этого преступления специфически немецкими [Гроссман 1958]. Эту немецкость он обнаружил в использовании казарменной муштры, целью которой была не военная подготовка, а физическое и психологическое разрушение личности. Также присутствовали фанатичная аккуратность бараков, многочасовые хождения строем, лай команд надзирателей, карательные меры, безумная спешка на работах, принудительные пробежки и марши, форма, бритье головы и всего тела. Военные знаки отличия были заменены на разноцветные треугольники. Были также восстановлены некоторые традиции, исчезнувшие в прусской Германии во времена наполеоновских реформ, а именно неограниченные побои (характерные для прусской армии в XVIII веке) и столь же неограниченные крики. Были заново введены давно забытые немецкие традиции публичного наказания и даже повешения. Их устраивали на плацу, как спектакли на сцене, всегда в присутствии заключенных, а как минимум с 1942–1943 годов еще и с заключенными в роли палачей. Кроме того, практиковались пытки в так называемых бункерах – внутренних тюрьмах. Садистское воображение не знало границ в изобретении все новых унижений для заключенных [Orth 1999: 126–135; Kirstein 1992: 51–61; Mailänder Koslov 2009: 410–450].

На самом деле лагерные инструкции разрешали «регламентированное» и запрещали произвольное насилие. После 1942 года «звери», скомпрометировавшие себя превышением допустимого уровня насилия, подлежали замене на «достойных» руководителей лагерей. Но даже если в отдельных случаях насилие пресекалось, внутренняя динамика насильственных отношений неизбежно проявлялась позднее, пагубно сказываясь на продуктивности труда заключенных. В более слабой форме эта динамика проявлялась и в лагерях другого типа[555].

Власть устанавливалась путем пространственного разделения и подчеркнутой дистанции между лагерными сотрудниками и заключенными. В зависимости от занимаемой должности, сотрудники жили в буржуазных или мелкобуржуазных идиллических поселках в частных домах с садами и более или менее разнообразными возможностями проведения досуга. Гроссман изумлялся по поводу лагеря Треблинка-1, как кошмарные злодеяния могли сосуществовать с основательным немецким порядком [Гроссман 1958]. Разрыв между идиллией и порядком за пределами колючей проволоки и насилием, голодом и болезнями внутри во многих отношениях был классическим примером раздвоения личности. Рудольф Хесс с его любовью к цветам и животным и должностью главы концентрационных лагерей и лагерей смерти представляет собой типичный пример ролевого дистанцирования, моральной шизофрении и диссоциации у преступника [Welzer 1993; Ternon 1996: 99–101; Mailänder Koslov 2009: 169–172]. Ойген Когон определил этот феномен как соприкосновение двух совершенно несовместимых «областей опыта» [Kogon 1948: 353].