Один заключенный – участник подполья, земляк Розы, напоил охранника пыточного бункера, и тот пустил его к Розе. «Я вошел в камеру, – вспоминал Ной Заблудович. – На холодном цементном полу лежала фигура, напоминавшая кучу тряпья. Услышав, что дверь открылась, Роза повернула ко мне лицо… А потом произнесла свои последние слова. Она сказала, что никого не выдала. Просила передать товарищам, чтобы они ничего не боялись. Что мы должны продолжать». Она ни о чем не сожалела, не просила прощения, она хотела умереть, зная, что движение продолжит свою работу. Она вручила ему записку для оставшихся товарищей. Вместо подписи внизу стоял призыв: «Chazak V’Amatz» – будьте сильными и смелыми.

Эстер написала последнее письмо Анне и еще одно Марте – с просьбой: «Позаботься о моей сестре, чтобы мне было легче умирать».

«Сестры по лагерю» действительно были семьей.

В день казни повесили четырех женщин, это была редко устраивавшаяся публичная экзекуция, призванная запугать узниц и отвратить их от дальнейших диверсий и бунтов. Двоих повесили во время дневной, двоих – во время ночной смены. Всех еврейских узниц заставили смотреть; тех, кто хоть на миг отводил глаза, били. Анну подруги спрятали, чтобы она этого не увидела. Но она услышала. «Барабанная дробь, – описывала она позднее эту сцену, – рык из тысяч глоток, все остальное – в тумане». Бэля Хазан тоже присутствовала – в качестве медсестры, назначенной уносить трупы.

С последним вздохом, перед тем как затянулась петля, Роза выкрикнула по-польски: «Сестры, отомстите!»

Глава 27 Свет грядущих дней

Глава 27

Свет грядущих дней

Реня

Октябрь 1943 года

На выходе из камеры в Мысловице Реню встречал жандарм[810].

– Тебя… – сказал он.

Она так долго ждала, хватаясь за последнюю соломинку надежды, что теперь была готова. Готова умереть.

– …отныне в любой день, – медленно, многозначительно продолжил жандарм, – в любой день тебя могут забрать для выполнения нового задания. Пока ты будешь работать на полицейской кухне.

Что?!

Реня не произнесла ни слова, но вздрогнула от облегчения. Не Освенцим! Чудо! И даже не допрос, а «продвижение».