– Готовься.

Утром должны были уехать восемь человек, в том числе Реня.

Бороться или бежать?

Реня отказалась.

Не по идеологическим соображениям – из-за любви. Сара выполняла задание, помогая перевозить детей «Атида» в Германию, и Реня не видела ее уже две недели[824]. Она не желала уезжать без ведома сестры, не говоря уж о том, чтобы уехать, не попрощавшись с нею.

– Она моя сестра, – говорила она Хавке. – Она рисковала жизнью, чтобы вытащить меня из тюрьмы. Я не могу уехать без ее согласия.

Хавка и Ализа пытались увещевать ее. Гестапо охотилось за Реней. Плакаты «Разыскивается» с ее портретом[825], с утверждением, будто она шпионка, и обещанием вознаграждения за ее поимку висели на всех улицах. Ей необходимо уехать сейчас же. Сара поймет, говорили ей подруги, и вскоре присоединится к ней. Сара и Ализа должны лишь собрать детей из «Атида», расселенных по домам немецких крестьян. Ализа обещала, что они с Сарой и детьми уедут в Словакию уже со следующей группой.

После целой ночи уговоров Реня уступила.

Поезд отходил из Катовице в шесть часов утра. Реня сделала новую, высокую прическу, надела свежую одежду, сделала все, чтобы не быть узнанной гестаповцами и полицией. «Только лицо осталось моим». Она не взяла с собой ничего, кроме смены одежды.

Банасикова исключительно участливо попрощалась с ней и попросила не забывать ее после войны. Расставаться с Ализой было больно. Кто знает, кому из них повезет?

В половине шестого морозного декабрьского утра Реня и Хавка на ощупь пробирались по дороге через поле в кромешной тьме. Они тихо переговаривались по-немецки, чтобы не привлечь внимания прохожих, спешивших на работу в шахты. На вокзале в Михаловице они встретились с Митеком, который должен был проводить до Бельско их и еще шесть человек, уезжавших вместе с ними, в том числе Хайку Клингер.

Хайка сбежала из ликвидационного лагеря, где входы и выходы не так уж строго охранялись и охранников нетрудно было подкупить. Сначала она пряталась с Меиром у Новаков, но сочла, что пани Новак слишком сильно нервничает и проявляет чрезмерную алчность. Потом она скиталась по многочисленным укрытиям семейства Кобилец, переходя из одного в другое; там она исписала много страниц своих дневников. Остальные бендзинские товарищи укрывались в сараях и голубятнях, но Хайку, которой было поручено вести летопись их сопротивления, помещали в более просторные и удобные мелины.

Поначалу Хайка не хотела исполнять обязанности хроникера, но после того как столько товарищей погибло, приняла на себя эту миссию. Ей было безумно трудно писать, приходилось постоянно заново переживать свою боль, в то время как остальные были сосредоточены на повседневной жизни. Она уже несколько лет не слышала музыки, и теперь немецкие песни, которые транслировало радио, напоминали ей обо всех, кого убили немцы, обо всем, что было у нее отнято. Хайка, не плакавшая ни когда умер Цви, ни когда ее жестоко избивали, теперь выла в голос. Давид. Все ли она сделала, что могла? Чувство вины за то, что не спасла собственную семью, было таким всепоглощающим, что она не могла писать о ней[826].