Даже когда женщины пытались рассказать о своем опыте, их воспоминания зачастую умышленно замалчивались. Некоторые из них подвергались цензуре по политическим соображениям, некоторые встречались с постыдным равнодушием, а к некоторым относились с недоверием, обвиняя авторов в том, что они все выдумали. После освобождения один американский военный репортер предупредил участников партизанского отряда Бельских Фруму и Мотке Бергер, чтобы они не повторяли своих рассказов, потому что их сочтут лжецами или сумасшедшими[866]. Многие женщины встречались с осуждением: родственники обвиняли их в том, что они сбежали, чтобы воевать, вместо того чтобы остаться и заботиться о родителях[867], были и такие, кто укорял их в том, что они «обеспечивали себе безопасность через постель». Об этих женщинах судили в соответствии с давним предубеждением, будто чистые души погибают, а лукавые выживают. Очень часто, когда их уязвимые для критики излияния принимались без малейшего сострадания или понимания, женщины уходили в себя и хоронили свой военный опыт глубоко на дне души.

Происходила психологическая адаптация. Женщины сами заставляли себя молчать. Многие считали, что это их «священный долг» «мирового значения»[868] – вырастить новое поколение евреев и держать свое прошлое при себе из отчаянного желания создать «нормальную» жизнь для своих детей и для себя. Когда закончилась война, многим из этих женщин было чуть больше или чуть меньше двадцати пяти лет, у них было все впереди и им необходимо было найти свой путь, чтобы двигаться вперед. Далеко не все желали стать «профессиональными выжившими»[869]. Члены семей тоже призывали их к молчанию, опасаясь, что им будет слишком тяжело хранить свои воспоминания и что, бередя старые раны, они рискуют полностью себя разрушить.

Многие женщины страдали от угнетающего чувства «вины выжившего»[870]. К тому времени, когда белостокская связная Хася почувствовала себя готовой поделиться воспоминаниями о том, как воровала оружие и устраивала диверсии вместе с товарищами, евреи уже вовсю рассказывали о том, что пережили в концентрационных лагерях. По сравнению с тем, что выпало на их долю, она якобы «легко отделалась». Ее повествование казалось слишком «эгоистичным»[871]. Некоторые заговорили об иерархии страданий в сообществе выживших. Сын Фрумы Бергер однажды ощутил себя в изоляции на каком-то мероприятии представителей второго поколения из-за того, что его родители были партизанами. Некоторые бывшие бойцы и члены их семей чувствовали отчужденность со стороны тесно сплоченного сообщества выживших узников – и отворачивались от него.