А кроме того в изображении женщин существуют повествовательные штампы, которые господствовали десятилетиями. В этом смысле показателен пример Ханы Сенеш, поскольку он демонстрирует отношение ишува. Ученые отмечают, что Хана стала более известна, чем ее подруга-парашютистка Хавива Рейх – которая уговорила американского пилота сбросить ее вслепую над Словакией, где она организовала питание и укрытие тысячам беженцев, прятала военнослужащих союзников и помогала вывозить детей в безопасные места, – потому что Хана была молодой, красивой, незамужней, состоятельной и к тому же поэтессой. Хавиве было тридцать с лишним, она была черноволосой, разведенной и имела богатое романтическое прошлое[872].

Для евреев Северной Америки это все далекое прошлое, и тем не менее, ставки высоки. В Польше, где люди стремятся отрешиться от времен советского влияния, женщина, сотрудничавшая с Красной армией, вызывает специфическое отношение. Недавно польский сейм принял закон (впоследствии пересмотренный), провозглашающий, что Польша не может быть обвинена ни в каких преступлениях, совершенных в период Холокоста. Память о польском Сопротивлении широко почитаема сегодня в стране, граффити с изображением его символа в виде якоря украшают дома. Люди гордятся, если у них в семье есть бывший боец Армии Крайовой. Легенда находится пока в процессе становления, представление о Сопротивлении и его роли еще смутны. То, как мы представляем войну – себе и внешнему миру, – может объяснить, кто мы и почему действуем именно так.

* * *

Не только замалчивание историй их жизни сразу же осложнило существование выживших участниц Сопротивления, но и сама обретенная ими свобода.

Эта когорта молодых женщин двадцати с чем-то лет оказалась без дома, у них было украдено детство, они не имели возможности учиться и делать карьеру, утратили все нормальные семейные связи, многие вынужденно перескочили через период полового развития, получив вместо этого глубоко травматический и ускоренный сексуальный опыт. Многие из них – особенно те, которые не были приверженцами сильной политической теории, – просто не знали, куда идти, что делать, кем быть, как любить.

Фая Шульман, партизанка, которая не один год скиталась по лесам[873], взрывала поезда, делала хирургические операции под открытым небом и фотографировала солдат, писала, что освобождение было не воплощением радости, а «самой низкой точкой моей жизни… Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой и такой несчастной; никогда не испытывала такой тоски по родителям, семье и друзьям, которых мне не суждено было больше увидеть»[874]. После жестокого убийства всей ее семьи, после всех ее утрат суровая, строго обусловленная чувством долга и духом сплоченности партизанская жизнь не дала ей сойти с ума, помогла собраться и обрести цель: выжить и отомстить. А теперь она оказалась одна во всем мире, не имеющая ничего, даже национальности. Пока ее товарищи-партизаны, сидя вокруг костра, размышляли об окончании войны, мечтали о встречах с друзьями и торжествах, она чувствовала совсем другое: