Чтобы передать все это, пришлось бы нанизать слишком большую связку слов. А он такой привычки не приобрел — много говорить. Иона сказал только:

— Рысь убей. Я не убил — ты убей. Из моего карабина. Надо его найти. Понимаешь?

Хабырыс кивнул.

Старый охотник внимательно посмотрел ему в глаза и почувствовал, что можно надеяться — парень понял, парень сделает.

Обдумать все это, сказать, что он сказал, понадобилось много сил. Иона больше ни о чем не мог думать, ни к чему не прислушивался. Губы как будто всегда были воспалены, и сколько ты ни облизывай их языком, они сухими останутся, вот-вот, кажется, лопнет на них тонкая кожа. И всегда был этот тусклый свет. И всегда лежала на полу косая тень от стола, похожая на притаившуюся рысь. Хотелось одного — чтобы скорей проходила боль. Но она не проходила. Он ждал врача. Но врач не появлялся. И надо было неизвестно где брать силы, чтобы можно было терпеть дальше.

Боль вконец обессилила охотника. Он лежал не шевелясь. И услышал, как Гурген шепотом сказал:

— Старика нельзя оставлять без присмотра… Я, правда, дал ему таблеток от боли, но что-то они плохо успокаивают. Ты ложись, поспи. А в два часа я тебя разбужу, и ты меня сменишь.

Хабырыс отказался. Дежурить первым будет он. Тогда Черный Орел забрался в спальный мешок на полу, и сразу раздалось его спокойное ровное дыхание. Иона ему позавидовал — он сам засыпал так же мгновенно, находившись за день по непролазным чащобам.

Тревожно скрипнула половица — это Хабырыс в мягких торбазах прошелся по комнате. Замер на месте, потом осторожно переступил. Другая половица тоже заскрипела. Совсем рассохлось старое зимовье…

Парень сел у печки, поставив низкий, ровно отпиленный кругляш, поворошил кочергой звонкие золотисто-красные угли. Что же он не закрывает? Упустит, упустит тепло! Мороз на дворе к ночи — градусов пятьдесят семь, а то и все шестьдесят.

«Правильно», — одобрил про себя Иона, когда Хабырыс поднялся и плотно задвинул вьюшку.

Больше следить было не за чем. Потом ему стало казаться — они с Хабырысом снова на Улу-Ары[26], где в ту промысловую зиму стояла их палатка, где парень сделал свои первые шаги на охотничьей тропе. И они снова пробирались к тому месту, где накануне заметили на матовой белизне снега желтое пятно — медвежью берлогу… И он изредка взглядывал — не боится ли Хабырыс? Но парень был спокоен, как никто другой не был бы спокоен, впервые в жизни собираясь с рогатиной и ножом на самого хозяина тайги. И все время слышался какой-то шум — так шумела когда-то речка Мыыла.

А Гавриил дремал у печки. Внезапно он вздрогнул и выпрямился. Прислушался и вскочил с сильно бьющимся сердцем. Тишина, тишина, тишина, в которой не слышно дыханья старика! Мигом он очутился подле топчана. Но — нет… Смуглая грудь охотника, поросшая редкими седыми волосами, медленно, очень медленно, но все же поднималась и опускалась. Гавриил настолько переволновался, что спать ему совершенно расхотелось, и он не стал будить Гургена. Уже совсем утром, когда просветлело единственное в зимовье оконце, затянувшееся льдом, Гавриил надел шапку и вышел.