К кофейне подошел грузный мужчина. Волосы на его круглой голове были начесаны чуть ли не до бровей, но сквозь пряди просвечивала лысина.

— Привет, Альдо! — провозгласил он басом. — И тебе не спится? Да разве можно спать в такую ночь! — Он навалился на стойку и пророкотал: — Бутылочку оранжада, голубка! И похолодней!

«Живчик», — подумала Бланка и пересела на край стойки. Она недолюбливала таких шумных и бесцеремонных, да к тому еще молодящихся мужчин. Недолюбливала людей, которых тронь пальцем — и брызнет из них оптимизм. Она достала блокнот. Начала писать, краем уха невольно прислушиваясь к разговору.

— Не простуди горло, Мартин, — сказал писатель.

— Я не певец! — хохотнул толстяк. — Оно у меня луженое.

Вода забулькала в его горле, как в водопроводной трубе.

— Спасибо, фея! Блаженство! — Он опять хохотнул: — Упарился я с этими прохвостами из выставочного комитета. Не хотят покупать мой последний шедевр. Долдонят: «Идея непонятна массам!» Ты слыхал когда-нибудь такую чушь? Можно подумать, что эти массы что-нибудь понимают в настоящем искусстве! Кстати, твоя последняя книжица мне понравилась.

— Лестно слышать, — отозвался Альдо. Как показалось Бланке, с иронией.

— Не радуйся! Если антифиделисты вернутся, они повесят тебя вверх ногами.

— И тебя за твои плакаты повесят, — успокоил писатель.

— Хо-хо-хо! Будем висеть рядом. У нас всегда найдется, о чем поболтать в раю, дружище! — Он отпрянул от стойки и драматически вскинул руки: — О! Вот видишь, какая несправедливость! Плакаты, которые будут стоить мне жизни, из рук рвут, а шедеврами я должен любоваться сам! — Но неожиданно он заговорил серьезно: — «Непонятны массам...» Я согласен: теперь нужно писать как-то иначе. Нужно заставить звучать эти проклятые краски, чтобы они рыдали и смеялись, молили о пощаде и проклинали. Но как это сделать? Может, установить за холстом магнитофон? — Он снова припал к стойке: — Еще бутылочку, мое чудо! Не слушай этого старика, он уже ни на что не способен, из него труха сыплется. Лучше скажи, когда ты будешь мне позировать?

Мартин сграбастал девушку пухлыми руками. Грациэлла вывернулась, тряхнула головой:

— Охота была! Все равно нарисуете с одним глазом или с двумя головами!

— Это ж действительно так! — согласился художник. — Одна твоя головка — индейская статуэтка из Баракоа, а другая — голова мудреца и насмешника. А твои глаза — о! — когда я смотрю, то удивляюсь, как даже один умещается на твоей мордашке. Приходи в мою мансарду, и я выгоню вон всех своих натурщиц.

Грациэлла снова ускользнула от его рук.