– Это бы слишком все усложнило.
– Напротив – это бы все упростило. Стало бы ясно, как полотно оказалось у тебя. История происхождения и все такое.
– Да, ситуация стала бы проще для Рида, но не для меня. – Лори соединил обе руки в единый кулак. – Понимаешь, Оделль, мы никогда в жизни о нем не говорили. В моей семье
– Но почему…
– Я не знаю, как говорить об этом, Оделль. Я не знаю, как описать то, что случилось, когда я еще даже не появился на свет.
– Но ведь твоя мама наверняка говорила о нем? Он же твой
– Я знал его фамилию, вот и все. Я также знал, что мама сменила фамилию, вернувшись в Англию. Шестнадцать лет мы жили с ней вдвоем, а потом появился Джерри. Я вовсе не собирался говорить о том, что связан с давно умершим человеком, только ради того, чтобы Эдмунд Рид смог потешить свою страсть к генеалогии.
– Ладно. Извини.
– Да тут не за что извиняться.
– Просто я… – Тут я вспомнила о Квик. – Просто я пыталась разобраться в картине, вот и все.
Лори сел.
– Мама никогда не рассказывала мне, откуда у нее картина, Оделль. Я не лгал. Мое единственное предположение таково: отец так и не смог отправить картину Пегги Гуггенхайм, и потом, во всем этом хаосе во время их отъезда из Испании, мать взяла картину с собой и привезла ее в Англию.
– А что случилось с их браком, если твой отец был в Париже, а мать в Лондоне?
Лори вздохнул.
– Я не знаю. Она приехала в Лондон; он остался там. Потом немцы оккупировали Париж. Моя мать даже кольца обручального не носила, пока не вышла за Джерри.
– И ты ее никогда об этом не спрашивал?
– Спрашивал, – ответил Лори; его голос звучал натянуто. – Ей это не понравилось, но она сказала, что отец геройски погиб на войне, и теперь мы остались с ней вдвоем. Я слышал эту фразу, когда мне было три, десять, тринадцать – и когда тебе все время повторяют одно и то же, ты начинаешь думать, что так оно и есть.
– Возможно, она хотела уберечь тебя от горя, – предположила я.