— Господи! — вырвалось у меня. — Как у вас язык повернулся, товарищ Лебедев!

— Повернулся, братишка. Видишь, повернулся.

— Не называйте меня братишкой!

— Вот, полез в бочку, а зря.

В те времена «братишка» все еще звучало как уголовное словцо, пришедшее из дореволюционных хаз и малин. Мои учителя не терпели жаргона, что-то от этого нетерпения осталось во мне.

Таджи Садыкович опять раскрыл папку, зашелестел листками. Потом пристально, со странным выражением в глазах, посмотрел на меня.

— Еще третьего дня мы сделали опись хазы, Надырматов. А вчера допрашивали Махмудбая Курбанова. Он вместе с аксакалами заглядывал в некоторые хурджуны и запомнил кое-какие вещи. Например, пятнадцать тюбетеек, шитых золотом. В описи — четырнадцать. И большую серьгу зеленого камня вспомнил. Где серьга? Нет ее в описи.

— Найду я вам эту серьгу, чтоб ей провалиться! И тюбетейку найду. Поговорю кое с кем и найду.

— Рахим-бобо, твой дед, уже допрошен. — Товарищ Муминов помолчал. — И с твоей будущей женой тоже говорили.

— Но это вы говорили, а не я. Мне нужно увидеть Адолят.

— Надо за ней послать, — сказал матрос.

Трибунальцы устроили перерыв. Я сидел на скамье без мыслей и желаний. Очнулся — Адолят в парандже перед столом, а товарищ Хуснутдинов тихим голосом уговаривает ее:

— Пойми, кызым, если ты не взяла, значит, — он, твой будущий хозяин, то есть муж. Значит, он преступник. Если ты сейчас скажешь, куда спрятала, мы простим тебя. Молодая, скажем, глупая, надо простить. А его простить никак не можем.

Адолят молчала, опустив голову. Ей несколько раз повторили одно и то же, и она еле слышно проговорила:

— Нет у меня никакой серьги. Тюбетейки тоже нет.

— Адолят, девчонка! — воскликнул я. — Хочешь, чтоб меня расстреляли?!

Я, конечно, хватил лишку с расстрелом, хотел пронять девчонку. Мне все еще казалось, что проклятая серьга у нее.

— Нет у меня серьги, — еще тише ответила она и расплакалась.

Всем было тягостно. Адолят отпустили, а меня опять начали о чем-то спрашивать, и я что-то отвечал…

Председатель трибунала снял очки, положил перед собой на стопку серой бумаги. Без стекляшек в глазницах он показался мне чужим и непонятным.