– Нет... Не могу, – он сокрушённо помотал головой. – У вас плопуск лазный. У вас лыбка, птиська и самолотик...

– Ну?!

– А у меня здесь облазец. Там только лыбка есть, – матросик развёл руками. – А самолотик нет. И птиська нет. Не могу пустить.

Обалдевший капитан первого ранга чуть не уронил свой расшитый золотом кивер. Рот открылся, судорожно хватая воздух.

– Да почему же, епона твоя мама?!

Лицо матросика сделалось совсем печальным и отразило нешуточную внутреннюю борьбу. Наконец, чувство воинского долга победило, и он уже совсем решительно покачал головой. Вдохнул горестно, насколько мог широко раскрыл глаза и, как бы извиняясь, потянулся на цыпочках к голове «без пяти», где тихо и искренне прошептал в самое капразово ухо:

– Ну не могу я! Мичман пы$dы даст!..

БЕЗ НАЗВАНИЯ...

БЕЗ НАЗВАНИЯ...

– А я вас туда посылал, что ли?

– Нет, не посылали.

– Ну – и?

– Не вы посылали. Родина меня посылала…

– Знаете что? Я вам не Родина. Я работник военкомата.

– Понятно.

И он уходил. С кем говорить? Не с кем. Родина – это все и никто. Никто конкретно.

Майор, находящийся на ежемесячном денежном «удовольствии» – это РАБОТНИК военкомата. Не военнослужащий, а именно работник… Типа пахарь. Что живот, что жопа – во!

А в Кандагаре было ну ни фига не холодно. Жарко было в Кандагаре. Даже в горах, где зимой по идее и по природе должно было быть очень холодно. Горело всё. Горели «бээмпухи», горели «бээмдэшки», горели гимнастёрки, тельники и прочее хэбэ. И горели души. И уж конечно, горели тела. Натурально горели. Пахло мясом. Жутко пахло горелым мясом. И совсем не говядиной.