– К сожалению, у нас тесновато, – честно признался руководитель персонала, останавливаясь у неприметной деревянной двери. – Зато тишина и покой. Вот увидите!

За дверью – малый тамбур с охранником за стойкой. Лейхтвейс достал паспорт, но кивка его спутника оказалось достаточно. Лестница, второй этаж, длинный коридор с зеленой ковровой дорожкой, двери в черной коже. Остановились у той, что в торце, возле которой уже скучал Пауль с чемоданом при ноге. Ламла, позвенев ключами, нажал на сверкающую медью ручку.

– Прошу!

Лейхтвейс переступил порог, огляделся…

– Ну, как, господин Фелинг? Впечатляет?

Вместо дерева и кожи – бетон и сталь. Стена, три двери в зеленой краске, желтый электрический свет, охранник за простым деревянным столом. В первый миг Лейхтвейсу почудилось, что он уже здесь бывал. Или не здесь – в старом бункере посреди соснового леса. Только там – голый камень, и лампы не прячутся за матовыми колпаками.

Толстячок кивнул на двери.

– Каждая ведет на свой этаж. Гранатой не подорвать, мы пробовали. Ни войти, ни выйти! В случае чего, можно продержаться очень долго. Ни в одном нашем посольстве такого еще нет!

Господин Ламла весь лучился довольством, его гость, напротив, враз утратил хорошее настроение. «Ни войти, ни выйти!». Тюрьма, бетонный карцер… И только одна мысль грела душу. Там, где нельзя выйти – можно улететь. Не удержите!

* * *

В семье Таубе, коренных петербуржцев, Москву принято было ругать, причем за все подряд: за грязь на улицах, отсутствие архитектурного вкуса, за грубость московской толпы и снобизм местных «бояр». Прибалтийские дворяне Таубе, служившие империи с начала XVIII века, для ревнителей старины оставались выскочками да к тому же «остзейцами». Но все осталось в прошлом. Революция перевернула не только мир, но и оборвала традиции. В Москве, ставшей столицей, жизнь плохо ли, хорошо, но теплилась. Питер же, брошенный и полупустой, вымирал, даже благодетельный НЭП оживил его не сразу. Пустые дворы, трава, проросшая сквозь булыжные мостовые, спиленные деревья Летнего сада, разбитые и заколоченные окна Зимнего…

Коле Таубе Москва нравилась, хоть и бывал он в столице всего три раза. Однако, вспоминая отцовские слова, по-прежнему считал, что истинный центр бывшей Империи – все-таки Петроград, детище Преобразователя. Москва, как ни крути, слишком кондова и домотканна.

– Геополитика, Николай, – непонятно ответил куратор, когда Лейхтвейс случайно о том обмолвился. – Закон больших расстояний.

Улыбнулся и пояснил, стараясь говорить попроще:

– Чем дальше от столицы, тем земля менее своя. Сначала – провинция, потом – колонии. Поэтому в нормальной стране столица находится в самом центре, как сердце. Такой была Москва до Петра. Вокруг – своя земля, колонии начинались за Уралом. Царь Петр старую Россию, Святую Русь, не любил, поэтому он и перенес столицу на самый край.