— Кое в чем ты прав, отче, — миролюбиво заметил Константин. — Вон и в песне рекомендуется не возвращаться в прежние места, ибо даже если пепелище выглядит вполне, не найти того, что ищешь, ни тебе, ни мне. Зато с другой стороны взять — заблуждаешься ты, батюшка, причем крепко, поскольку Ряжск — не каприз, не моя прихоть и не наша ностальгия, хотя она, конечно, тоже присутствует. Это южная крепость, оберегающая Пронск от набегов половцев.

— А ее саму кто убережет? — усмехнулся отец Николай.

— Со временем поставим еще одну, только намного дальше, — пояснил Константин. — Так и будем ползти к югу, потихоньку да помаленьку. И насчет больших затрат ты тоже заблуждаешься. Я на Ряжск куну израсходую, а через десять лет каждая из них мне гривной вернется. Поэтому у меня, в отличие от верховного воеводы, это не каприз, а разумное вложение капитала.

— А у меня что за каприз? — возмутился Вячеслав.

— Мстительный, — ехидно ответил Константин. — Или тебе напомнить, вождь краснокожих?

Воевода от последних слов стушевался и лишь неловко передернул плечами. Крыть было нечем.

Не забыл Вячеслав подробностей своего первого пребывания в этом городе. Не забыл он и того мужика, который при всем честном народе нагло столкнул его в ледяную лужу, затем кинул в поруб, а потом еще и требовал пеню за сором. Да и о стреле, которую ему всадили в руку во время побега, Вячеслав тоже не запамятовал, так что уже к середине веселого застолья он успел углядеть своего обидчика. Углядел и даже весело подмигнул ему. А тот, ничего не подозревая, подмигнул в ответ, да еще и приосанился, принявшись горделиво оглядываться по сторонам — все ли из сидящих узрели, как он, боярин Паморок, перемигивается с верховным воеводой рязанского князя.

Вот только под самый конец, когда пришла пора расходиться, ему стало не до веселья, поскольку воевода, улучив момент, сумел не только незаметно оттащить его в укромную галерейку, но и шепнуть ему на ухо:

— А не пришла ли пора, боярин, уплатить мне пеню за сором и поношение?

— Да нешто я бы посмел?! — испуганно пролепетал тот, когда до него дошел смысл сказанного, и он, просительно улыбаясь, заверил Вячеслава: — Путаешь ты, воевода. Оно и понятно, меды у нас в Пронске добрые, и не такого молодца, как ты, одолеть возмогут.

— Меды добрые, особенно вишневый, — покладисто согласился Вячеслав. — Вот только я ничего не путаю. А коль у тебя с памятью худо стало, то я тебе сам прошлую весну напомню. Стою я, значит, никого не трогаю, и вдруг…

Поначалу Паморок еще продолжал недоверчиво улыбаться, но воевода выкладывал одну за другой новые и новые подробности, и круглое лицо боярина понемногу мрачнело, все отчетливее напоминая о его прозвище[156]. Под конец он не выдержал и рухнул на колени, взвыв в полный голос: