Нежило шмыгнув носом, потом вытер под ним рукавом.

— Того татарина, как его там, Ахмеда, ты еще видел?

— Так, паночку, видав ту стару падлюку ще раз. Кто-то воякив його милости пана Должинского по татарской башке шестопером вдарив, силы не жалеючи, но впизнати можно было. У Узун-Ахмеда, собаки на груди такой малюнок був, вот я и признав його. Добрый удар був, шлем в татарскую бритую башку ажно вдавився. Дай, Боже, тому невидомому лыцарю за це довгого вику та тей ж силы в руце до старости, що прибив таку тварюку содомську!

Помолчали.

— Интересно, татары по дороге пленных кормят? — вслух задумчиво сказал Паштет.

— Нас, паночку, нет, но слышал я, что татары дают полоненным конину з-пид седла.

— Что означает- из-под седла, что ли? — переспросил попаданец.

— Сыру конину, пане, нарезают пластами и кладут под седло. Татарин на коне скачет, конский пот мясо пропитывает, вот цим татары на походи соби годують. Вони говорят, що це йижа для справжних чоловикив.

— Ну, татары, да еще на походе-это еще ладно, но нетатарину такое есть…

— Ой, паночку, так разве они что-то другое дадут?! Либо сыроядцем будешь, либо ничого, до Крыму не дойдешь, волки твои кости по яругам растаскают. И так не все до Перекопу доходят, да и в Крыму що доброго вони побачат…

— Да, на галерах ничего хорошего быть не может, гребешь, пока жив, а потом тебя рыбам на корм выкинут, когда уже грести не сможешь.

— Да, паночку, а ще говорять, что их в магометову веру насильно обращають. То, мабудь, таке, що краще до Крыму помереть в степу, ниж душу продати та навик в аду палати, на негасимом вогнищи…

Паштет понял его не сразу, но потом до него дошло, что Нежило считает: стать мусульманином — это хуже смерти. Умом-то Павел понимал, почему так, но для него это было совсем не по нему. В его время так могли сказать только некоторые сектанты. Ну, так Паштет их воспринимал, хотя, возможно, это были не сектанты, а приверженцы всяких там протестантских церквей — все равно Паше их названия ни о чем не говорили. Может, в эту церковь в Штатах миллионы ходят, а, может, и горстка. Более привычные ему православные так фанатично свою веру не воспринимали. С Пашиной точки зрения, только эти сектанты так могли и оценить измену своей вере, как то, после чего и жить не стоит. Это было каким-то непривычным ощущением. Паштет в раздумье отхлебнул последний глоток чаю и подумал — а что касается его самого, то кто он с точки зрения веры, и как он должен себя вести? И, наверное, все же надо не выделяться среди здешних своей религией. Точнее, индифферентным к ней отношением. Судя по некоторым книжкам, в старые времена люди носили крест на груди, молились хоть иногда, крестились. А, еще и постились! И еще ругались именем бога и разных святых. Вот это то Павел точно мог и делал. Хорошо, хоть этому учиться не надо.