Дальше рассказывать тяжело — больно вспоминать. Лучше всего было бы забыть раз и навсегда, но я обещал Висковатому рассказать все сыну, да даже если бы не обе­щал, такое не забудешь.

Спустя время мне как-то раз даже приснилось это зре­лище, да так явственно и четко, словно я опять очутился там. Только на сей раз я находился не в толпе, которую кое-как согнали на площадь с близлежащих улиц, а у стол­ба, привязанный за руки и за ноги к доскам, изображаю­щим косой Андреевский крест. Я был не на месте Висковатого — я был им.

Иначе как объяснить совершенно чужие воспомина­ния, где далекое босоногое детство причудливо перемежа­лось с моим посольством в Данию, а сладкие ночи с юной Агафьей горем от смерти первенца Михалки.

Оставалось лишь какое-то странное чувство, что во мне, бывшем государевом печатнике и царском любимце, всего месяц назад вершившем державные дела, сидит какой-то сторонний наблюдатель. Но оно было слабым и не имело особого значения. Куда важнее то, что сейчас про­исходило на площади.

Хотя временами это казалось невероятным — неужто он ив самом деле решился на такое?! — но оно и впрямь происходило. Мне, именно мне, гнусаво вычитывал несу­ществующие вины земский дьяк Поместного приказа Ан­дрей Щелкалов. Они казались мне настолько глупыми, что я даже не обращал на дьяка внимания, пристально глядя в это время на сбитый неподалеку помост, на кото­ром в тяжелом резном кресле с золоченым двуглавым ор­лом сверху восседал главный палач.

Тяжелые водянистые глаза его недовольно смотрели на меня. Недовольно, потому что я имел смелость не просто ему перечить, но и наотрез отказывался смириться, и сей­час у него оставался последний шанс сломить непокорно­го. Чем? А наглядно показать, что предстоящие муки еще можно отменить.

Именно потому чуть ли не две трети осужденных были милостиво прощены, несмотря на их мнимую винов­ность, в которой они сознались. Да, преимущественно это была мелочь: какие-то подьячие, пара монахов из числа служек архиепископа Пимена, несколько новгородских торговцев. Но были и те, кого изначально назвали душой великой измены.

Не веря своим ушам, продолжал стоять на месте про­щеный царем чуть ли не один из самых главных «заговор­щиков» — седой как лунь боярин Семен Яковля. Только окровавленная борода старика тоненько подрагивала на ветру. Он стоял до тех пор, пока опомнившиеся родичи не выскочили и на руках, почти волоком, не потащили его с площади, то и дело переходя с шага на бег — вдруг госу­дарь опомнится и вернет боярина обратно.

Дьяк вдруг стеганул меня плетью по голове.