Свободен от телесности? Ты шутишь? Я? Прикованный даже не к телу, а к вполне определённым его частям, надо сказать, довольно стыдным частям, путами вожделения?! Как опоенный? Это ли не рабство?

Но ты вожделеешь не телом! Ты вожделеешь сердцем, головой, всей сущностью. Я вижу тебя изнутри! В тот момент, когда ты впервые рассказал отцу о своём сне, уж не упомню, о каком именно, о каком-то дивном городе, я пошёл за тобой, я был в том сне, я видел, как ты летишь в его пространстве, создавая и разрушая миры из завитков тумана, подобно танцующему богу! Ох… Зависть… Красноглазый зверь, пожирающий внутренности неистовым огнём… Отец слушал тебя как околдованный, но ты даже не видел его лица, ты убаюкивал своим рассказом, не замечая, как горят его глаза. Возможно, если бы в этот момент ты бросил взгляд на него, то получил бы подсказку: бежать, бежать прочь от этого человека, бежать, пока он не разрушил твою жизнь до основания из одной только прихоти! Когда я оправился от болезни, то, встретившись с ним, понял: ему безразлично, кто перед ним — сын или раб, единокровный родственник или посторонний прохожий, ему важны только его собственные желания, в огне которых его сердце давным-давно съёжилось, превратившись в крохотный чёрствый сухарик, огарок, куда не проникают волны человеческого тепла. К счастью, я увидел, как он стареет. Я увидел это как-то вдруг, внезапно, словно проснулся от наваждения. Я увидел его полуобнажённым в оружейной комнате на задворках его только что отстроенных покоев в Канбалу, увидел, как волосы на его груди впервые посеребрила седина и как мощные груды мышц отекли, оплыли жиром, знаешь, этим стариковским жиром, словно свеча подтаяла и утратила форму. И тут мне впервые в жизни пришла в голову простая мысль, о которой я раньше даже не смел задумываться: мой отец смертен! Он не бог и не демон, что бы ни говорила чернь, он, как и я, закован в тюрьму своего тела. И тогда я решил сохранить своё собственное тело молодым, чтобы, вернувшись в мир заново, посмеяться в лицо императору, валяющемуся среди одеял в старческой немощи. На приготовления у меня ушло несколько лет, но я победил силы природы, замедлив их, изгнав из своего тела всякий тлен.

Боже, боже мой, как ты дошёл до такого… Как надо было ненавидеть себя? Хотя… Что я говорю? Я ведь тоже ненавидел и себя, и своё тело, и свою немощь в те моменты, когда мне приходилось впервые взять в руки меч… Я силюсь понять, что ты называешь жизнью, Чиншин? И никак не могу проникнуть в тот мир, который ты видишь из гробницы, которую сам соорудил для себя. Как ты застрял в этой ненависти? Поразительно, насколько все вы — Тоган, Темур и ты — умеете ненавидеть себя и всё вокруг, словно ненависть — это воздух, питающий вашу грудь, словно вы рыбы, плавающие в воде ненависти, кормящиеся ею и дышащие ею же. А ты никогда не задумывался о том, что пора отпустить паутину, которой вас приковал к себе отец?