Ах, мальчик. Мальчик. До чего же ты мальчик всё-таки. Может быть, в такой простоте, такой деревянной тупой простоте и есть мудрость? Я не знаю… ведь каждый обречён идти своей дорогой. Как глупо всё. Изучать движение жизненного эфира, видеть его токи и уловлять их, отливая из них причудливые формы, и попасться в силки охотника. Что ты будешь делать с моим телом? Сожжёшь? Скормишь лесным жителям? Разрубишь? А что ты будешь делать со своим телом? Ведь недалёк тот день, когда оно покроется морщинами, кости начнут скрипеть, пальцы скрючатся, лицо покроется пятнами. Тебе не страшно это?

Нет страха в естественном ходе вещей, пугает противоестественное. Пугает зашитый и заклеенный воском рот, пугает мумия, говорящая с тобою во сне, пугает войско демонов, пугают лисы, живущие чужой кровью и семенем тысячи лет. Что мне за дело до морщин, которые когда-нибудь заструятся по лицу, которое больше никто не целует? Что мне за дело до того, что сердце начнёт болеть, если сердцу не избыть переполнившей его тоски? Вы, чингизиды, не любите. Вы лишь удовлетворяете похоть. Тебе не понять меня, как рыбе не понять зверя. Ты — холодный, я — горячий. Ты огромен, я мал. Что мне за дело до того, что я научусь дышать, как ты? Стану ли я рыбой? Нет. Я стану ублюдком похуже лягушки, ни рыба, ни зверь, ни земноводная тварь.

Что же нам делать? Я не знаю, что предложить тебе, похититель трупов. Как странно мы встретились. Как странно мы говорим, танцуя вокруг того, что нас обоих интересует, не в силах приблизиться к предмету разговора. Что это? Несмелость? Или незнание? Ты боишься спросить или не знаешь, о чём спросить сначала, а о чём — позже? Тебе неинтересна моя магия, но что тогда? Что?

Зачем? Почему ты обманул их всех, обрёкши себя на такое странное существование? Как случилось, что ты, надежда Юань, лежишь куском вяленого мяса, разговаривая с каким-то юнцом, вместо того чтобы повелевать вселенными?

О-о-о, мой мальчик… Я надеюсь, ты не против того, чтобы я называл тебя «мой мальчик» только потому, что именно так называл тебя мой отец в минуты, когда вы были дружны? Ну, конечно же, мне всё известно, ведь сознание, не отягощённое той мясной ношей, что принято называть телом и считать за благо, так тонко, полётно, всеведуще, подобно тончайшей водяной кисее, оно способно проникать повсюду. Я следил за отцом всегда. Дымкой, ветерком я следовал за ним, окутывая каждое движение каждого волоска на его коже. И я помню ваши долгие сидения у кромки пруда; в ту минуту, когда сотни придворных в своих уродливых чёрных шляпах не могли даже рассчитывать на то, чтобы хотя бы в течение минуты видеть лицо отца, он проводил с тобой часы, целые часы напролёт, обучая тебя блаженному искусству винопития. Почему? Тебе удалось так близко подобраться к каменному сердцу отца? Как? Какой интересный мальчик, сказал я себе, и ты стал моим героем, в некотором роде. Мне не удалось стать отцу таким же близким другом, как ты. Хотя я и пытался. Конечно, когда на тебя возлагают надежды, ты же чингизид, ты старший в роду, тебе беречь все сокровища семьи, будь они неладны, — тебе приходится учиться делать суровое лицо. Но вот незадача, ты болен. Тебя с тринадцати лет бьёт падучая, и, пока ты весь в пене бьёшься на земле в окружении квохчущих нянек и твоих братьев, исподтишка пытающихся помочиться на твой колотящийся в конвульсиях полутруп, твоё сознание, как чистый-чистый прозрачный ветерок, скользит в расщелинах между мирами, слыша голоса живых и мёртвых. Да-да, мёртвых, они… ты же знаешь, как они поют, ты ведь тоже слышал это? Так и я. А потом какой-то доброхот сказал отцу, что я стану магом, и в этом моя судьба. Он думал, что, сказав это, сделает мне, да и себе, большой подарок.