И мы переломили их натиск!

— Лукавый!.. — снова услышал я яростно прогремевшее знакомое слово, едва закончив произносить: «sed libera nos a malo!». И только подняв голову и увидев того, кто его выкликнул, понял, что оно не относилось к кому-то абстрактному или хотя бы к герцогу, чья смерть была «предначертана» — вожак хранителей оказался одним из моих старых знакомых, мы встречались с ним в одном узком переулке, прежде чем оказались во дворике, куда подоспел Каррико. И он меня узнал. Уцелев после первых выстрелов, лишь помявших ему каску, и в последовавшей сече, он грозно потрясал окровавленным мечом, маниакально впившись в меня горящим взглядом. — Враг человеческий!..

В ответ я несентиментально вытащил левой рукой пистолет, — хранитель ведь был все еще в седле, — и выстрелил в него. И, черт возьми, не попал… то есть попал нечетко — пуля не пробила кирасу, куда-то срикошетив. Вожак пришпорил коня и ринулся на таран, расшвыривая с дороги всех, кто случайно на ней попадался. Я благополучно увернулся, бросив пистолет и выхватывая второй. Вожак резко развернул недовольно ржущего коня, едва не свернув ему шею, но тут чей-то чужой выстрел разнес ему голову. Я мельком увидел Огюста, над пистолетом которого еще вился дымок.

— Не застревай! — бодро крикнул Огюст. — Их тут еще полно!

— Спасибо! — крикнул я в ответ, разрядив пистолет в упор в ближайшего противника и, пробормотав под нос: «Моя слава явно преувеличена…» — принялся за уничтожение хранителей, стараясь не думать, что делаю. Неужели же все-таки теперь, когда ход битвы уже был переломлен, да и предрешен, две части моей личности наконец решили разъединиться и выяснить между собой отношения? Одна испытывала приподнятость и боевой азарт, увлеченно продолжая решать задачки из серии: «уклонись и режь!», а вторая изнывала от отвращения, мечтая оказаться где-нибудь подальше от этого места. Или, все-таки, выражаясь не совсем моими словами, я лукавил сам с собой? И раздвоение личности тут было ни при чем? Так, отговорки? Удобная причина, лежащая на поверхности, чтобы объяснить подобную двойственность? Она могла объясняться и куда проще. Ведь, с одной стороны, было ясно, что убивать придется — это единственный способ их остановить, хочется нам того или нет. И в том-то и дело, что — единственный — хранители не могли ни дрогнуть, ни бежать, ни просить пощады, ни сдаться. Мы все были вынуждены довести дело до конца. Нас тыкали носом в то, что вызывало омерзение — не просто победить, а именно добить, уничтожить врага подчистую, просто потому что не оставалось выбора.