Так и иду, с горки на горку. Последняя попутка сломалась, чуть отъехав от Грибановки, так что, ноги начинают гудеть и наливаться тяжестью.

Перекресток улиц Свободы, Гражданского и Песчаного переулков. Сначала я услышал пьяные вопли, густо приправленные матюгами. Они звучали как клич дикарей из неведомых джунглей, в них слышался то гнев, то ликование, то обида на мир. Весь, в целом.

Затем ветер переменил направление, и на меня накатилась волна омерзительной вони. Уж не знаю, что надо было жрать, чтобы так обосраться.

Только потом я увидел, как чуть впереди, не способный отработать равновесие абориген держит за грудки невысокого роста пожилого мужчину и матерно убеждает его в необходимости поднять друга Ваньку.

Посреди тротуара в грязно-желто-зеленой луже дергается, пытаясь подняться, вдрызг пьяный мужик в оборванной одежде. На битой роже с застывшей идиотской ухмылкой — густая щетина, слюни и сопли, пузырясь, выползают из уголков рта. Третий примерно таков же, как и первые двое. Периодически, он собирается с силами и пытается поднять дружка, но вновь и вновь падает, стукаясь распухшей мордой о грязный снег.

Вновь порыв ветра. И становится понятно, что штаны повстречавшейся троицы промокли и отяжелели вовсе не от воды.

У того, что схватился за старичка, на лице кровь. Бровь рассечена, у второго, что иногда на ногах — вся морда в ссадинах, в кровь разбиты костяшки пальцев, ватник на локтях продран. Из прорех свисают клочья ваты. У того, что в луже, лаково отблескивают волосы на затылке.

— Вот, любуйся! — сказал мне внутренний скептик. — Именно из такой, срущей и жрущей протоплазмы и состоит творящее Историю большинство. Разве что, в массе выглядят они поприличнее. Но вот по сути — то же самое. Любуйся!

Внутренний монолог был бесцеремонно прерван визгливой скороговоркой алкаша, отчаявшегося поднять собутыльника. Он начал уговаривать Ваську встать самостоятельно с тем, чтобы отправиться в какую-то шестую общагу и там совместно поставить сисястую Вальку на четыре кости и так далее. Не закончив речь, оратор упал. Порыв ветра вновь кинул в лицо кислую вонь. Приподнявшись в грязной луже на локтях, Васька неожиданно громко и дико заорал похабную песню, русских слов в которой почти не было.

Тот, что держался за старика, перевел взгляд на меня, и заорал:

— Суки, поднимите Ваську! Немедленно! Вы ж, люди, человеки… мать… мать… поднять!

В лицо вновь ударил невыразимо кислый, застоявшийся запах мочи, блевотины и долго не мытого тела. Я побледнел, едва сдерживая тошноту. Руки сами сжались в кулаки, на глаза опустилась багровая пелена.