И всё это время, пока они шли по Большой Конюшеной — она же Желябова — пока поворачивали на Невский, по которому катил поток «машин», «автобусов» и «троллейбусов», как описал им увиденное Игорь, пока Константин Сергеевич мимоходом удивлялся тому, что с проспекта исчезли трамвайные рельсы; но замечания становились всё реже, потому что Игорёк рассказывал о вещах совершенно немыслимых.

О том, как германцы — «фашисты», как он их называл — внезапно напали утром двадцать второго июня тридцать один год назад; как в считанные дни захватили Минск и Ригу, в считанные недели дошли до Смоленска, как окружали раз за разом наши войска; и как в сентябре окружили сам Ленинград, как подступили к Москве…

Получалось у Игоря это не слишком-то связно, но достаточно, чтобы у Феди всё закипело в груди. Как же так?! Чтобы германцы — дошли бы до Москвы?! Наполеон, конечно, тоже дошел…

Две Мишени, похоже, чувствовал то же самое. Но Игорёк не вдавался в подробности, что, отчего и почему; а вместо этого заговорил про «блокаду», про ледяной ад, которым обернулся город, про замёрзшие улицы и площади, остановившуюся жизнь, и бесчисленные трупы, трупы, трупы, когда увозимые на саночках в братские могилы, а когда подбираемые специальными командами.

— Ба рассказывала — мертвецов на юг везли, на кирпичный завод. Там теперь парк — парк Победы называется. Сжигали в печах. Сто тысяч, говорят, сожгли так[1]… Сожгли и прах в карьер, значит, ба говорила… Она тут всю блокаду провела, чудом выжила, говорит…

Ирина Ивановна вздрогнула, прикрыла глаза ладонью. Торопливо зашептала молитву.

Две Мишени сделался совершенно белым.

Игорёк тоже пригорюнился.

— Без отпевания… — хрипло проговорил подполковник. — Вот так взять — и сжечь…

— Ба говорит — страшно было очень, — тихо продолжил Игорёк. — Страшно, говорит, было не встать. А и лежать нельзя. А хлеба давали всего ничего — сто двадцать пять грамм на день, это осенью… потом прибавили, но столько народу померло…

— Тридцать золотников, чуть меньше, — мигом подсчитал Петя Ниткин. — Но, Игорь… так же жить нельзя?

— Они и не жили, — мрачно сказал Игорёк. — Они умирали. Ба на военном заводе работала, в конструкторском бюро, там дополнительно кормили. Немного совсем, но всё же. А деда на фронте был, военинженером. Ну, а потом… — голос его окреп, посветлел. — Потом мы наступать начали. Погнали фашистов. И гнали до самого Берлина! И Берлин взяли, и на рейхстаге знамя наше подняли! Наше, красное!..

— Красное… — со странным выражением повторил Две Мишени. — Ну, значит, красное. Когда оно над вражьей столицей — неважно, какое, главное, что наше, русское.