Как-то вечером он вышел во двор выкурить трубку и увидел, как дама мелькнула в окне второй башни — точь-в-точь такой же, где скрывался он сам, — в мерцании свечей, озарявших, по всей видимости, ее покои. Вокруг было темно, он не боялся, что его обнаружат, — разве что предусмотрительно скрывал в ладони трубку с табаком, — и долго наблюдал, как женщина движется в амбразуре окна; не ушел он, даже когда в башне воцарилась такая же тьма и все указывало на то, что дама отправилась спать, так что в конце концов уснул под деревом.

Перед самым рассветом грек, обеспокоенный тем, что проснулся один и не обнаружил в комнате товарища, спустился вниз на поиски — убедиться, что его не застал какой-нибудь слуга или крестьянин, и нашел там же, под деревом: глаза его были закрыты, он спал без задних ног. Сначала грек осторожно потеребил его за плечо, но Сервантес не просыпался; пришлось повернуть его и расшевелить — тогда он наконец потянулся и, ошарашенно озираясь по сторонам, произнес: «Да простит тебя Господь, друг мой, ибо ты оторвал меня от самого восхитительного зрелища, какое только может представить мужчина». На что грек, ударяя его по щекам, чтобы привести в чувство, счел нужным сообщить: «Полагаю, ты о госпоже де Монтень, супруге хозяина. Ее зовут Франсуаза».

Они вернулись в кабинет, служивший им спальней, и легли досматривать сны до первых петухов, но Сервантес больше уснуть не смог и провел оставшееся до рассвета время, рисуя в мыслях даму, лежащую на постели в одной ночной сорочке.

На следующий день он вновь мечтательно стоял подле выходившего во двор окна библиотеки, в надежде, что внизу пройдет дама его сердца, она же супруга хозяина, и слушал, как господин де Монтень пытается убедить грека, что не все верования мексиканцев заведомо невозможно принять: «Ведь они точно так же, как и мы, полагают, что мир близится к концу, и знаком этого служит им разорение, которое сеет на своем пути человек. Можно ли отрицать, что в этом они проявляют великую мудрость и прозорливость, скажи, Доменикос?» Не меньше будоражило сознание Монтеня бытующее как у мексиканцев, так и у инков представление, будто существование мира проходит через пять возрастов и жизнь пяти солнц, причем для четырех из них время уже истекло, и теперь нас освещает пятое. Каким образом должно погибнуть последнее солнце, Монтень пока толком не понял. «Но, в конце концов, — вопрошал он, — кто мы такие, чтобы утверждать, будто их вера уступает нашей?»

Услыхав такие слова, куривший трубку грек аж задохнулся, закричал: «Богохульство!» — и выпалил: дескать, истинный Бог, единый и неделимый, не пожелал торжества неверных при Лепанто и тем самым неопровержимо доказал свое превосходство над заморскими лжебогами, и пусть Его высшая воля была в том, чтобы испытать Своих чад, наслав на них бедствие сие из-за океана, она же, вне всяких сомнений, в итоге вознаградила истинных христиан победой. «Настоящие христиане в беде не прячутся, они упрочивают триумф истиной веры! Где ты был во время Лепантского сражения, а, Мишель? Где был, когда чума обрушилась на твой город? Если всемилостивый Господь дарует нам победу, а я в этом не сомневаюсь, твоего вклада здесь не будет».