Утешало одно – жив был Иван Андреевич. Да, плох, еле дышал, когда его привезли обратно в Москву, но жив. Правда, травница моя, Марья Петровна, отвечая мне, выглядела хмуро. Мол, надежда-то есть, что князь выкарабкается, но больно много времени прошло с того часа[43], когда его ранили. И ежели зараза от стрелы успела по всему нутру разойтись, есть опасения, что…. Продолжать не стала, и на том спасибо.

Но и это оказалось далеко не худшим известием. Главное меня ожидало на самих переговорах.

Нет, поначалу все складывалось относительно приемлемо. Прискакавшие к Арбатским воротам Скородома три всадника с развевающимися на копьях белыми тряпицами предложили устроить встречу в точности также, как и первую, состоявшуюся вчера, то есть на нейтральной территории, разбив шатер за стенами города, но в пределах досягаемости наших пушек. Количество людей тоже менять ни к чему – число самих участников не более пяти, а сопровождать их должно не больше десятка, включая слуг. Плохо было последнее их требование: переговоры с нашей стороны непременно должен возглавлять сам государь, ибо на то имеются веские причины. Мол, есть у них кое-какие известия, сообщить которые хотелось бы лично ему самому.

С ответом они не торопили, дав два часа на раздумье. И почти все это время я потратил на противостояние Боярской думе, до хрипоты убеждая их в том, что оно слишком опасно. Хватит с татар и верховного воеводы, назначенного государем. Но те уперлись, в один голос заявляя, что Годунов от встречи отказываться не должен.

Разумеется, и тут не обошлось без прихлебателей Федора Никитича, да и сам он тоже выступил. Мол, находясь под прицелами наших пушек на стенах Скородома, татары ни на какие хитрости не пойдут, прекрасно понимая, что тогда и им самим живыми не уйти. Потому, ежели для спасения Москвы-матушки надобно, отказываться негоже. Страшновато, конечно, кто спорит, а куда деваться, ежели басурмане на иное не согласны. Но в конце концов государь у нас не красна девица, возможет сей страх в себе перебороть, коль для дела надобно.

И вопросительный взгляд в сторону Годунова.

Встрять я не успел. Взятый на самое что ни на есть дешевое слабо, Федор решительно хлопнул по подлокотникам своего кресла и заявил, что едет.

– Будя мне за твоей спиной прятаться, – твердо сказал он, оставшись наедине со мной. – И без того потрудился излиха. Пора мне и честь знать.

Ну не мог же я ему сказать про пророчество, сулящее смерть близким мне людям. Да и какой смысл отговаривать – слово сказано и решение принято. Однако в своем ответе татарским послам я взял на себя смелость выдвинуть встречное требование. Мол, Федору Борисовичу несподручно беседовать со всякими мурзами и беями, даже если они ходят у хана в самых ближних советниках. Это ему потерька чести. Посему, раз от нас царь, от них – хан. Если же Кызы-Гирей откажется, то пускай пришлет сына, которого он держит подле сердца. А коль и его не будет, то мы сочтем отказ либо за неуважение, либо доказательством тому, что на самом деле они готовят нечто недоброе.