…Добежавшие до сошедшего с небес «ангела» потом охотно рассказывали за кружкой доброго вина почтительно внимавшим собеседникам, что ангел оказался вполне человековиден, только сильно изможден, слегка безумен на вид и в странной невиданной одежде. Первой вымолвленной им на грешной Земле фразой, как и положено посланнику Всевышнего, было:

– Господь завещал вам жить в мире – а вы в чем живете?!

* * *

«Пристрелите меня. Кто-нибудь, пожалуйста, пристрелите меня. Я больше не могу. Все равно ведь помру, так хоть не мучаться…»

– Резать, резать, немедленно резать! – почтенный врачеватель, араб родом, внушительно потрясал в воздухе черной бородищей и воздетым перстом. – Просто удивительно, как сей муж умудрился столь долго протянуть с подобным ранением, но сейчас выход один – резать! Немедленно. Иначе через день, самое большее – через два, отравленные кровь и желчь свернутся у него в жилах, и он скончается в непредставимых муках.

– А если – резать?..

– Тогда, если перенесет операцию, будет жить. Самое малое дня три после иссечения зараженной плоти. Потом, вероятно, все-таки умрет, но за три дня Аллах в неистощимой милости своей может явить нам чудо…

«У-у-у, всего одну пулю, неужели вам жаль единственной пули для верного камрада…»

Серж на удивление точно понимал, что умирает. Он сгорал в лихорадке, видел мир как сквозь запыленное мутное стекло и знал, что не дотянет до вечера. Заражение крови, излеченное полгода назад на Сицилии чародейством ныне покойного де Фуа, вернулось и впилось в него прогнившими зубами, распространившись во всему организму. Остановленная гангрена и сепсис наверстали свое, и бывший любимчик удачи барон де Шательро даже говорить не мог – только мычал сквозь сведенные спазмом зубы. Где-то высоко над ним ожесточенно спорили смутно знакомые голоса, решавшие его судьбу, а Сергей хотел только одного: чтобы этот кошмар закончился. И он закончился. Но не так, как ожидал путешественник во времени – мгновенной вспышкой и полетом сквозь черный туннель к недостижимому белому сиянию.

В громыхающую над ним разноголосицу вплелся еще один смутно знакомый голос – ворчливое старческое бормотание. Потом разом сделалось как-то очень уж тихо, и на лицо Казакова легла прохладная тень.

– Ох и тяжко ты страдаешь, человече, – прогудела тень. – Может ли смиренный раб Божий облегчить твои страдания?

– Можешь, – собрав все силы, прохрипел Казаков. – Там… в котомке… пистолет… Пристрели…

Неведомый собеседник аж поперхнулся от возмущения.

– Да ты… чего просишь?!

– Милосердия прошу, – выдохнул Казаков. – Больно ж как, ах зараза…