– Я те дам милосердие, – раздраженно бормотал голос. Отчего-то в воспаленном мозгу Казакова возник отчетливый образ – пожилой хирург перед операцией тщательно моет руки, осматривает сверкающие ряды инструментов… – Я тебе такое милосердие покажу… Больно – терпи, на то и мужик! И не зараза, а infectia gangraina, «антонов огонь», просторечно выражаясь… Раненого добить, ты посмотри на него… Что я тебе – наемник какой аль мавр некрещеный? Не-ет, я тебе святой отшельник отец Колумбан… Милосердие ему… Вот тебе мое милосердие!..

Казаков аж выгнулся на койке, давясь воплем – такая боль прошила от пяток до макушки, будто жидкий огонь затопил каждую жилку в теле. И тут же отпустило, накрыло ласковой прохладой, и избавление от этой боли было тысячекратно сильней всякого иного наслаждения. Пришла вдруг невероятная легкость, и сквозь эту неземную негу – быть снова здоровым! – настойчиво пробивался ворчливый басок:

– Вот так-то лучше, а то – пристрели… Эх, молодежь, киники все через одного!

– Святой отец, – взволнованно сказал совсем рядом другой голос, с сильным немецким акцентом, – с ним все будет в порядке?

– До ста лет доживет, если сызнова под стрелы не полезет, – заверил удивительный лекарь. – Теперь ты… ангел Божий. Полежи-ка смирно!

– Да я вроде бы помирать не собирался, отче, – отчего-то запротивился Гунтер. – Нога – ерунда, сама срастется. Шина вроде грамотная…

– А как же, непременно срастется. Через пару месяцев да криво. Ну, подумаешь, будешь хромать слегка, да болеть будет в непогоду, да на коня больше не сядешь, а так – непременно… Еще позвоночник твой у меня си-ильные сомнения вызывает. Трещинки в нем, в позвоночнике. Ударился ты сильно, когда с дракона-то спрыгивал. Сейчас еще терпимо, а вот годика через три может и паралич приключиться, но опять же воля твоя, скажешь – не трону. Хочешь так? Не хочешь? Тогда тихо лежи, терпи…

Неохотно выныривая из своего локального рая, Казаков открыл глаза. Россыпь цветных пятен в поле зрения потихоньку сложилась в знакомые образы: вот слезает со стоящего напротив лежака рыжий летчик, осторожно наступает на ногу, пока еще замотанную в лубок, потягивается, недоверчиво мотает головой: не больно! А вот – отец Колумбан, широкая спина, серая ряса и борода лопатой, скромно отходит в сторону, держа руки на отлете, точно как тот хирург из давешнего казаковского видения…

– Я живой, – неуверенно попробовал на вкус слова и ощущения Казаков.

– Ага, – охотно подтвердил отец Колумбан. Полотнища шатра хлопали на ветру, сквозь входной проем был виден кусочек ослепительно-голубого моря. – И проживешь еще изрядно, коли так будет угодно Господу, и ежели не станешь заключать необдуманных союзов.