Напряжение мышц, стрекот перфоратора и грохотанье рушимых глыб перешли в иное, тихое... Как он идет по поселку со смены, окошко затянуто желтой шторой, а в щель видать: женщина... Она подносит ко рту стакан, потом смотрит в окошко, но не видит его. Встает... Голые белые ноги... И белая шея... На ней красный халатик...

Виктор входит в свою квартиру, к своей жене. Он ей не говорит ни слова о том, как долго стоял у окошка. Он не целует ее, а только смотрит, как она ходит и что-то говорит, как желанно, доступно движется под халатом ее тело, он не слышит ее слов и прячет от нее свой грешный, неспокойный взгляд...

Потом они ложатся в постель. Они только вдвоем во всей квартире... Он все еще не целует ее. Она лежит у него на руке... Рука набухает силой. Усталость рабочего дня теперь не усталость — легкость... Чувство власти и права вызревает в нем. Грубое чувство. И в то же время нежное, по-детски благодарное. Любимая, лучшая, сладкая... Она все ближе и жарче, и страшно...

Виктор запрокидывает лицо и кричит. Зубы его сжаты, крик слышится в одну ноту, долгий, закушенный, зудящий...

— Ты что, Витя? — проснулся сосед Степан Юрьевич Ильменев. — Чего жы ты, чудак, разбудил бы сразу. Я хоть сплю, а тоже цыганским потом пробрало.

Ильменев захлопнул фрамугу, закурил.

— Эх, — сказал он, — отец мой дворник, а мать моя дворняжка...

Виктор бросил кричать. Лежал, хрипло, громко дышал, и было видно, как судорожно ходит у него по горлу кадык.

2

Радик Лихотко ездил по коридору на таком же, как у Виктора, кресле. Он ловко раскручивал руками колеса, в палатах подолгу был слышен накат его кресла.

А дважды в день, до завтрака и перед сном, Радик пускался пеший и проходил от стеклянной лестничной двери до ванной — весь коридор. При ходьбе двигались самостоятельно только губы Радика, плечи и руки, а ноги волочились, цепляли за пол, ступни выворачивались внутрь при движении. Каждая нога была зашнурована ремнями под самый пах, а крестец оплетен таким же ременным корсетом. Двое дюжих пижамников всегда поддерживали Радика под мышки и подталкивали его. Пижамники сменялись каждый мосяд. Радик скоро год как лежал в больнице. У него была та же беда, что у Виктора.

Во время своего шествия по коридору он останавливался против Викторова кресла и говорил всегда об одном:

— Я все равно пойду. Сказал — встану, вот встал. И пойду. Не через год, так через три, а пойду.

Виктор глядел на него будто с любопытством и одобрением, но в то же время мертво, неподвижно, если отвечал — одним словом, без чувства и значения.