Хотя нет. Пожалуй, он не думал последнее время. Он не поспевал думать, теперь это было не нужно ему. Только смотреть. Только не пропустить ничего в медленно движущейся, шаркающей, гулко хлопающей дверями больничной жизни. Виктор глядел на эту жизнь, как глядят на экран, но не участвовал в ней; он чего-то жадно ждал от нее, как ждут в кино: не для себя, и невесть чего, и все волнующе важно. И не нужно думать. Только смотреть и ждать.

Виктор взглядывал в глаза идущим мимо врачам, все врачи держались очень прямо, двигались стремительно-бодро. Виктор хотел поймать их глаза, но это никогда не удавалось ему.

Во впускные дни являлись посетители. Старенькие мамаши терялись в большом больничном коридоре. Общительны, улыбчиво-деятельны были жены, они справляли себе пропуска и могли приходить в неурочное время. Оранжево лоснились мандарины в сетках у сослуживцев; сослуживцы были громкоголосы и доверительно требовали от лечащих врачей полного ответа.

Санитарки проходили мимо Виктора и будто дорожили этой минутой ходьбы, когда не нужно сгибаться, возить мокрой тряпкой под кроватями в тесных палатах, когда можно дать маленький отдых своей пояснице. Санитарки все были одинаково широки в кости, одинаково прочно ставили ноги и, ступая, почти что не отрывали их от пола. Каждая санитарка, Виктор знал это, могла приобнять его под мышки, прихватить его мертвые ноги и отнести из кресла в кровать. Все они что-нибудь говорили Виктору, «Эва, пеплу-то натряс, куритель, — ворчала одна, — нам ведь за тобой прибирать». «Женился бы хоть на мне, чем так сидеть, — подшучивала другая, — по мне без ног дак еще и лучше: не убежишь». «Здравствуй, соколик, — привечала третья, — с праздником тебя!»

Виктор улыбался санитаркам. И посетителям он тоже улыбался. Всякому улыбался, кто заговаривал с ним.

Начальник отделения профессор Корецкий обращался к Виктору всегда гневливо, но гнев этот был как бы не всерьез, а по долгу взыскательной, отеческой доброты. Виктору слышался только голос профессора. Слова же не имели для Виктора смысла и силы.

— Зачем ты куришь, Марьянов? — рокотал профессор на весь коридор. — Еще со времени Гиппократа существует поговорка: маленький дурак — тоже дурак. Умные люди беспрекословно выполняют требования, которые им предъявляет медицина. Ты на медицину в претензии, а сам не можешь взять себя в руки.

Виктор улыбался ласково, немотно, будто не слушали профессора, и, жадно блестя глазами, глядел ему в глаза, и пепел сыпался с конца его длинной папиросины «Казбек».

Особенно оживлялся Виктор, когда мимо него везли людей в операционную — знакомых ему или новых; все они были разно торжественны и недвижимы на высокой, журчащей при езде больничной повозке. Виктор вытягивал шею, силясь взглянуть в глаза этим людям. Он завидовал им, потому что его уже год не брали в операционную, потому что им предстояло пройти боль, прикосновение чужих, быстрых, безжалостных рук и металла, услышать над собой таинственные, приглушенные голоса, потому что они могли стать новыми после операции: ходить, смеяться, работать, как жил Виктор три года назад. А сейчас, в бинтах, спеленатые, на коляске, они еще были равны недвижному Виктору, они еще только больные, и неизвестно, изменит ли их операция.