Когда соседи по койке поправлялись и уходили из больницы, и жали руку Виктору, и улыбались будто ему, а на самом деле собственному неудержимому телесному счастью, он тоже улыбался им, будто рад, по радость эта была не сильная.

На дворе шел март, Виктор знал это, но ему было все равно. В окна он не глядел. Электрический свет в коридоре, процеженный сквозь молочные колпаки, чадный и будто греющий, был его светом. Непрерывное движение лиц, халатов, носилок, тележек — было его жизнью. О другой жизни он позабыл, старался как можно меньше лежать в палате, не слушать разговоры о том, что теперь ушло от него далеко и вовсе не нужно ему, а только мешает.

Спал он помалу, настороженно. Как-то в одну из ночей раскрылась фрамуга, стеклянная створка грохнула, упав, и затворить ее было некому. Март вдруг пошел клубами в палату. Сначала он ударил в лицо прохладной свежестью, а когда кожа привыкла к холоду, потекли от окна запахи. Вдруг понесло свежеиспеченной хлебной горбушкой. Виктор вспомнил: так пахнет весенний мороз. Дохнуло нагретым за день, теперь коченевшим асфальтом, терпко и сладко — сгоревшим бензином. И чем-то еще. Далеким, тревожащим, сильным... Весной.

Виктор приподнялся и потянулся лицом к окошку. Там, в черноте, чуть заметно двигались под ветром сучья тополей, а внизу, в больничном палисаднике, белел снег.

Виктор не чувствовал сейчас свою болезнь, а только возбуждение и ожидание счастья. Так с ним бывало прежде, давно. Да и не только с ним, с каждым человеком бывает, если вдруг налетит нечаянно весенний воздух.

Виктору показалось, что можно, можно добраться до снега, что вот он, рядом, и никакой нет болезни; ясно, легко в голове и славно работает сердце... Можно идти по улице и смотреть на людей. Он так и думал — «идти», хотя знал, что идти не может.

Он вдруг представил себе, как встретит на улице людей без больничных пижам и халатов, они идут, и у них под каблуками снег — вжик, вжик... Этих встречных он не видел ясно, только слышал звук их шагов по снегу. Но вдруг ему повстречался солдат.

Солдат шел румяный и крепкий, и снег особенно смачно вжикал у него под сапогом. И голенища были приспущены в гармошку. И шинель туго перепоясана. И шапка сбита на правую бровь...

Виктор даже засмеялся от непонятного ему счастья. И подумал уже не о чужом встреченном солдате, о себе. И он был солдатом. И снег был крахмальный, сухой, как давнешь сапогом...

Торопясь, мешаясь, ожила вдруг и полетела на него, вся сразу, его прежняя жизнь. Он увидел, почувствовал себя на проходке, как дрожит остервенело перфоратор, и дрожь отдается в груди, и валится, валится руда, черная в потемках, как он налегает грудью на рукоять и злобится, матерится и ликует, дробя и кромсая руду.