Работа над «Парижскими пассажами» становится всё более загадочной и требовательной, она воет по ночам, словно маленький зверек, если я забыл напоить его днем у самых дальних источников. Бог весть, что он натворит, если однажды я выпущу его на волю[337].

Работа над «Парижскими пассажами» становится всё более загадочной и требовательной, она воет по ночам, словно маленький зверек, если я забыл напоить его днем у самых дальних источников. Бог весть, что он натворит, если однажды я выпущу его на волю[337].

Так пишет Беньямин уже в мае 1928 года. Годом позже ничего не изменилось. Проект занимает почти всё его время, принимая вид широких разысканий в Берлинской государственной библиотеке. Работает он именно над «Пассажами». Все прочие тексты, в том числе и для заработка, подчинены в этот период проекту и в лучшем случае представляют собой пусть и оригинальный, но побочный продукт.

Так и в марте 1929 года, когда Беньямин занят работой над двумя довольно большими эссе для «Литерарише вельт». Первое посвящено творчеству Пруста («К портрету Пруста»)[338], второе – развитию французского сюрреализма начиная с 1919 года («Сюрреализм: последняя моментальная фотография европейской интеллигенции»)[339]. При этом в каждой строчке чувствуется, насколько последовательно мышление Беньямина (а также героев его текстов) находит теперь отправные пункты в постоянно ускоряющемся опыте столичной жизни, которую человек из провинции в этой форме просто не знает и не может понять.

Оба текста, завершенные этой весной, станут классикой. То есть и на сей раз Беньямин последовательно рассматривает выбранных авторов в свете собственных, актуальных на тот момент, взглядов, а значит, и исследовательских интересов.

Что интересует его в 1929 году? Вопросы о природе времени и о возможном прорыве конечности в вечность. Далее, вопрос о формировании буржуазного декаданса в моменты событийных озарений и решений. Вопрос о свободе и примыкающий к нему вопрос о возможности истинного (само)познания в реальных условиях существования в больших современных городах.

The doors

The doors

Итак, перед нами в точности та же давосская тематическая палитра, только в сфере французской литературы, дающей немецкому критику – согласно Беньямину, – как раз в силу известной культурной дистанции, возможность особых прозрений. Ведь что касается Пруста и, прежде всего, сюрреализма, немецкий наблюдатель

‹…› не стоит у истока. В этом – его удача. Он – в долине. Он может оценить энергию течения. Ему, немцу, давно знакомому с кризисом интеллигенции, точнее говоря, с кризисом гуманистического представления о свободе, знающему, что в ней пробудилось неистовое желание любой ценой перейти от стадии вечных обсуждений к принятию решений, что она на собственной шкуре постигла свое в высшей степени уязвимое положение меж анархической фрондой и революционной дисциплинированностью, – ему нет прощения, если он архиповерхностно сочтет это движение «художественным», «поэтическим»[340].