‹…› не стоит у истока. В этом – его удача. Он – в долине. Он может оценить энергию течения. Ему, немцу, давно знакомому с кризисом интеллигенции, точнее говоря, с кризисом гуманистического представления о свободе, знающему, что в ней пробудилось неистовое желание любой ценой перейти от стадии вечных обсуждений к принятию решений, что она на собственной шкуре постигла свое в высшей степени уязвимое положение меж анархической фрондой и революционной дисциплинированностью, – ему нет прощения, если он архиповерхностно сочтет это движение «художественным», «поэтическим»[340].

Здесь Беньямин винит в первую очередь себя самого. Ведь именно так еще в начале двадцатых годов он смотрел на сюрреалистов, а равно и на дадаистов. Под сенью книги о барочной драме он понимал их как дегенеративные художественные явления потерянной, декадентской эпохи. Своей эпохи. Теперь же у него открылись глаза. На самом деле сюрреализм – общественно-революционное движение! «В произведениях этих писателей речь идет не о литературе, а о другом: о выражении, лозунгах, документе, блефе, если угодно – об обмане»[341]. Сюрреализм ведет речь «не о теориях», а об «опыте». Причем об опыте глубоко повседневном, открывающем, что овеществление и отчуждение капиталистического субъекта в большом городе зашло так далеко, что теперь попросту невозможно провести четкую грань между смыслом и бессмыслицей, реальностью и мечтанием, опьянением и трезвостью, бодрствованием и сном, искусством и рекламой.

Иными словами: подлинно освобождающий, подлинно революционный реализм 1920-х годов может поначалу быть лишь сюрреалистическим! Того, к чему стремится сюрреализм, по Беньямину, можно достичь, только в формах самого непосредственного выражения этого ставшего слишком привычным хмельного состояния, отворив двери в, то, что он называет «мирским озарением»[342]. Гашиш и прочие наркотики, с которыми сам Беньямин экспериментирует с 1928 года и которые, разумеется, играют определенную роль и для сюрреалистов, начиная с их предтечи, Рембо, «могут быть всего лишь прологом» к подобному озарению. Однако подлинное освобождающее опьянение, подлинный путь к предреволюционному событию «мирского озарения», заключается именно в отдаче себя опыту безумно ускорившейся жизни большого города, который сам стал наркотиком. Беньямин пишет теперь почти в стиле манифеста:

Найти силы для опьянения революцией – задача всех сюрреалистических книг и начинаний. ‹…› Они высвобождают чудовищные силы «настроения», кроющиеся в предметах. Как, по вашему мнению, может пойти жизнь, в решающий момент меняющая свой ход из-за случайной уличной песенки?[343]