«Прости меня, блаженный Августин, а я и тогда разномыслия с тобою и сейчас с тобою не согласен, что будто “самые добродетели языческие суть только скрытые пороки”. Нет; сей, спасший жизнь мою, сделал это не по чему иному, как по добродетели, самоотверженному состраданию и благородству; он, не зная апостольского завета Петра, “мужался ради меня (своего недруга) и предавал душу свою в благотворение”. <…> Авва, Отче, сообщай Себя любящему Тебя, а не испытующему, и пребудь благословен до века таким, каким Ты по благости своей дозволил и мне, и ему, и каждому по-своему постигать волю Твою. Нет больше смятения в сердце моем: верю, что Ты открыл ему себя, сколько ему надо, и он знает Тебя, как и всё Тебя знает:

подсказал моей памяти старый Виргилий (так. – М. К.), – и я поклонился у изголовья моего дикаря лицом донизу, и, став на колени, благословил его, и, покрыв его мерзлую голову своею полою, спал с ним рядом так, как бы я спал, обнявшись с пустынным ангелом»⁶¹⁹.

«Пустынным ангелом» Лесков, превосходно знавший иконографию, несомненно, намекает на распространенный в православной традиции тип иконописного изображения Иоанна Предтечи «Ангел пустыни» – в звериной шкуре⁶²⁰.

Появление языческого поэта Вергилия в рассказе о «дикаре»-язычнике с христианской душой тоже легко объяснимо. Вергилий, умерший за 19 лет до Рождества Христова, – фигура, находящаяся на границе христианской и языческой цивилизаций. Благодаря четвертой эклоге из цикла «Буколики», которая была воспринята христианскими комментаторами как пророчество о рождении Христа, Вергилий был включен в круг христианской культуры. Цитата из «Энеиды», в рассказе Лескова пришедшая на память епископу Н., описывает край вечного блаженства в загробном мире – античный аналог христианского рая. Смысл параллели очевиден: как Вергилий сумел предчувствовать и увидеть явление света Христова, внять гармонии вечного блаженства, так и «дикарь» может приблизиться к познанию Бога.

Идея, ради которой был написан этот рассказ, обнажается и в другой, более ранней сцене. Владыка, измученный голодом, холодом и недоверием к покинувшему его проводнику, наконец, видит своего спасителя:

«Ко мне плыла крылатая гигантская фигура, которая вся с головы до пят была облечена в хитон серебряной парчи и вся искрилась; на голове огромнейший, казалось, чуть ли не в сажень вышины, убор, который горел, как будто весь сплошь усыпан был бриллиантами или точно это цельная бриллиантовая митра… Всё это точно у богато убранного индийского идола, и, в довершение сего сходства с идолом и с фантастическим его явлением, из-под ног моего дивного гостя брызжут искры серебристой пыли, по которой он точно несется на легком облаке, по меньшей мере как сказочный Гермес»621.