Когда Лесков тяжело заболел, Толстой решил его навестить. Узнав об этом, Николай Семенович не обрадовался, не возблагодарил – он был потрясен:

«Сегодня вошли ко мне Ваня Горбунов и Сытин[148] и сказали, что Вы знаете о моем нездоровье и даже хотели приехать, чтобы навестить меня… Меня это ужасно взволновало и растрогало, и я сладко и радостно плакал»920.

«Сегодня вошли ко мне Ваня Горбунов и Сытин[148] и сказали, что Вы знаете о моем нездоровье и даже хотели приехать, чтобы навестить меня… Меня это ужасно взволновало и растрогало, и я сладко и радостно плакал»⁹²⁰.

О графине Софье Андреевне Толстой, которая нового знакомца недолюбливала и не могла ему простить скепсиса в адрес толстовцев в «Зимнем дне», тот говорил: «Она нам сохранила его. Мы должны быть ей благодарны». А про сложные отношения супругов, цитируя Евангелие, восклицал: «Ей оружие прошло душу!»⁹²¹

В бумагах Суворина сохранилась злая эпиграмма, посвященная Лескову. Хочется верить, не Алексей Сергеевич ее написал:

Да, Лесков хотел идти вслед Толстому и действительно шел, но во взглядах – не в творчестве. Сам Лев Николаевич, когда Лескова, уже после смерти, однажды назвали его подражателем, возразил: «Его привязанность ко мне была трогательна и выражалась она во всём, что до меня касалось. Но когда говорят, что Лесков слепой мой последователь, то это неверно: он последователь, но не слепой… Лесков – мой последователь, но не из подражания. Он давно шел в том же направлении, в каком теперь и я иду»⁹²³.

На уровне взглядов их действительно сближало многое. В 1898 году Толстой назвал самую важную точку пересечения с Лесковым – христианский идеализм: «Он был первым в 60-х годах идеалистом христианского типа и первым писателем, указавшим в своем “Некуда” недостаточность материального прогресса и опасность для свободы и идеалов от порочных людей. Он уже в то время отшатнулся от материалистических учений о благодеяниях государственного прогресса, если люди остаются злыми и развратными»⁹²⁴.

Похожи были и их представления о праведности, которая для обоих состояла в добрых делах, отвращение к государственному насилию, а также желание проповедовать в прозе, отношение к литературе как к инструменту влияния на общество. «Я, – говорил Лесков незадолго до смерти Виктору Протопопову, – люблю литературу как средство, которое дает мне возможность высказать всё то, что я считаю за истину и за благо; если я не могу этого сделать, я литературы уже не ценю: смотреть на нее как на искусство не моя точка зрения… Я совершенно не понимаю принципа “искусство для искусства”: нет, искусство должно приносить пользу – только тогда оно и имеет определенный смысл. Искусства рисовать обнаженных женщин я не признаю… Точно так же и в литературе: раз при помощи ее нельзя служить истине и добру – нечего и писать, надо бросить это занятие»⁹²⁵. И не так важно, что на деле в его прозе пресная для автора мораль уступала играющим краскам жизни. На рациональном уровне он действительно искренне верил, что назначение искусства в служении истине.