Упомянутая в письме повесть «Мимочка» Лескову, как и многим его современникам, пришлась по сердцу. 20 января 1893 года он писал ее автору:

«Повесть всё так же свежа, жива и любопытна, и притом манера писания чрезвычайно искусна и приятна. “Мимочку” нельзя оставлять: ее надо подать во всех видах, в каких она встречается в жизни. Это своего рода Чичиков, в лице которого “ничтожество являет свою силу”. Одно злое непонимание идеи может отклонять автора от неотступной разработки этого характерного и много объясняющего типа»985.

«Повесть всё так же свежа, жива и любопытна, и притом манера писания чрезвычайно искусна и приятна. “Мимочку” нельзя оставлять: ее надо подать во всех видах, в каких она встречается в жизни. Это своего рода Чичиков, в лице которого “ничтожество являет свою силу”. Одно злое непонимание идеи может отклонять автора от неотступной разработки этого характерного и много объясняющего типа»⁹⁸⁵.

Сегодняшнему читателю трилогия о светской пустышке – «Мимочка-невеста», «Мимочкана водах» (1892), «Мимочка отравилась» (1893) – скорее всего покажется поверхностной и простоватой. И стилистически, и идеологически написана она без всяких изысков, довольно прямолинейно; здесь и близко нет многослойности и игры смыслами, в избытке присутствующих у самого Лескова. Вот образчик стиля Веселитской: «Мимочка ждет и сама. Она еще мечтает о любви, о Морисе, но знает уже, что главное всё-таки – деньги, что без экипажа, без “приличной” обстановки и без туалетов ей будет не до любви. Мимочка знает, что она невеста; но она знает также, что она еще молода, что она “ребенок”, и пока она “ребенок”, она вальсирует, улыбается и играет веером и своими невинными глазками. <…> Скоро карета исчезает за углом Литейной. Прощайте, Мимочка; будьте счастливы!»⁹⁸⁶

Легкость пера, наблюдательность, ирония, безусловно, свидетельствовали и о литературной одаренности, и о знании жизни создательницы «Мимочки». Но неужели этого было довольно, чтобы Лесков пожелал с ней познакомиться? А он пожелал – даже узнал ее адрес у Любови Яковлевны Гуревич и сам хотел прийти в гости. Бойко и неглупо пишущих дам в конце XIX века было немало. На Веселитскую выбор пал, вероятнее всего, потому что Лесков слышал о ней и от Толстых, с которыми она была хорошо знакома, и от той же Гуревич – слышал что-то, что навело его на мысль о личном знакомстве. Скорее всего, из их рассказов он понял, в чем состояло основное дарование Веселитской. И это были не литературные способности.

Лучше всего Лидия Ивановна умела разговаривать с людьми. Умение общаться – вот главный ее талант. Соединение такта, ума и сердечности, о которых потом вспоминали многие, делало ее чуткой и приятной собеседницей. Иначе и не объяснить близкое знакомство Лидии Ивановны с Львом Толстым и его семьей, с Достоевским, Чеховым, Гаршиным, критиком Меньшиковым, в XX веке – с Иннокентием Анненским и Николаем Гумилевым. С Достоевским она много и тепло беседовала (и оставила воспоминания об этом), у Толстых также бывала неоднократно – и в Ясной Поляне, и в Хамовниках. Лев Николаевич отзывался о ней с большой симпатией: «Очень умная, скромная и чуткая женщина»⁹⁸⁷. Его сын Лев составил подробный портрет Веселитской: «Она не была красива, но полна тонкой привлекательности. Небольшая ростом, чистая и розовая, она больше слушала и наблюдала, чем говорила. Всё понимая, она страстно любила жизнь, но с ужасом и грустью смотрела на ее несуразность. Она любила отца как романиста и искателя правды, но прекрасно понимала его сумасбродство. Помню ее иногда стальной холодный взгляд, когда, слушая его парадоксы, которыми он думал всех поразить, она смотрела на него с оттенком неодобрения; к моей матери она всегда относилась с неизменной и даже экспансивной симпатией. Веселитская была не только талантливой, но и мудрой женщиной. Она никогда не курила и не пила вина, и не трогала ни кофе, ни чая, вместо которых просила себе чашку горячей воды»⁹⁸⁸.