Николай Семенович немного скосил взгляд, ближе к другому берегу. Там у солонки поднималось огненно-красное «М». «Мыслете». Два рыбаря волокли из воды треугольник невода, в неводе – остроносые серебристые стерлядки.

Следом пополз из проруби изумрудный дракон с узким загнутым хвостом, блестя чешуей, младенчески удивленными желтыми глазами глянул на рыбаков. «Веди»!

Дальше, на краю стола, темнел под белым снегом черный лес, а из него вышел вдруг одетый легко, совсем не по погоде, кудрявый царь, воссел на снежный холм над рекой, яко на трон, тронул струны гуслей, обведенных чернилами из твореного золота. Только до чего же странная у него корона! Да какая же это корона? Николай Семенович сморгнул – гусли щипал никакой не царь – скоморох в шапочке, натянутой на брови задом наперед, царем он только прикинулся; писец, что выводил инициал, созорничал.

Калека, криво зриши.

Вылил на себя ушат с водой человек по имени К.

В стираном-перестираном подряснике, перепоясанный веревочкой, брел по льду воромонах. Следом седой иерей в зеленой рясе неразрезного бархата, Овечкин и Вековечкин с тетрадью под мышкой, а там и владыка в багряной сияющей ризе… За ними поплыли слова духовного звания; ткнулся в небо молебен о скорейшем наступлении весны. Аксиос всякий может сморозить — довольно, пора жару солнечному, золотому взъефантулитъ зимний день от души.

И сейчас же запарило, затрещало, зима расплавилась и потекла, затолклись на проталинках воробьи, река поднялась и вспучилась, лед посинел и взялся водой. Размокропогодило.

На этом слове он возликовал, подумал про себя блаженно: «Как же хорошо, что всё я это записал. И лишь занесенные в книжку слова стали плотью».

Распахнулись голубые ставни в домах дальнего городка.

И пошло, поехало, понеслось, разомчались кони – вдруг не осадишь, покатились каточки по липову мосточку. Распустилась сирень, зацарапала густыми ветками в окна.