Неудивительно, что очень скоро «Железная воля» вошла в состав небольшого по объему лесковского сборника «Повести и рассказы» (1943) и, по-видимому, стала «паровозом» издания: без этого рассказа книга автора, почти исчезнувшего из поля зрения, да еще и в военное время, вряд ли вообще увидела бы свет.

В 1945–1946 годах «Железная воля» вышла еще пять раз, уже отдельными изданиями (больше ничего подобного с этим рассказом уже не случалось)¹⁰⁷³. В дни, когда исход войны был предрешен, а тем более после победы текст воспринимался как сбывшееся пророчество. «Лесков поистине произносит “вещее слово” о будущих судьбах германских поползновений на Россию»¹⁰⁷⁴, – комментировал рассказ Леонид Гроссман в одной из юбилейных заметок.

Получилось забавно.

Путь к широкому читателю Лескову пробил железный лоб Гуго Пекторалиса.

И за три месяца до окончания войны, в марте 1945 года, в советской прессе поднялся настоящий вал заметок, посвященных пятидесятилетию со дня смерти Лескова. Если прежде его юбилеи замалчивались или отмечались единичными статьями, теперь и центральные, и провинциальные издания торопились признать в нем «замечательного русского писателя»¹⁰⁷⁵. Занятно, что почти все эти заметки и статьи строились по похожей схеме, словно бы авторы заглядывали друг другу через плечо.

Возможно, образцом для многих послужила статья Валентины Гебель, вышедшая самой первой в столичной газете «Московский большевик» 4 марта 1945 года. Еще вероятнее, что советские издания неплохо себе представляли правила игры, пределы дозволенного и очертания политической конъюнктуры.

Поэтому почти все юбилейные тексты начинались ссылкой на авторитет – в данном случае А. М. Горького. Цитировался фрагмент из вступительной статьи к лесковскому трехтомнику (Берлин, 1923): «Как художник слова Н. С. Лесков вполне достоин встать рядом с такими творцами литературы русской, каковы Л. Толстой, Гоголь, Тургенев, Гончаров»¹⁰⁷⁶. Затем следовало перечисление основных добродетелей Лескова: «выдающееся знание своей страны, ее нравов, истории, искусства и языка»¹⁰⁷⁷. Из «выдающегося знания» страны прямо следовало знание Лесковым русского народа: «Любовь Лескова к русскому народу, к родной стране заставляет его зоркими глазами, пристальным взором всматриваться в русского человека на всех путях, тропах и перепутьях его жизни и труда»¹⁰⁷⁸. Ну а любовь к русскому человеку была неотделима от внимания к русскому языку. «Отсюда, из этого теснейшего общения с народом, – сообщал один из панегириков, – вынес Лесков и те неисчерпаемые сокровища народной русской речи, которыми восторгался Л. Толстой и Чехов. Из всех русских писателей Лесков обладает самым сложным, особенно богатым словарем, вобравшим в себя множество ручьев и ручейков народного речевого раздолья»¹⁰⁷⁹.