Позднее в мире «пирогенную терапию» перестанут применять из-за ее болезненных побочных эффектов, но в советской психиатрии ее будут использовать вплоть до самой перестройки.

Как сульфозин, взвесь серы в персиковом масле, так и другое средство «пирогенной терапии» — скипидар — вызывают отравление организма, повышение температуры и обездвиживание суставов. И то и другое чревато тяжелым отравлением и сильно бьет по печени. Кроме того, остаются долго не рассасывающиеся инфильтраты. Когда из-за них колоть скипидар в ягодицы становилось невозможным, его кололи в ляжки — как политзаключенного Егора Волкова, попавшего в Благовещенскую СПБ в 1967 году.

А с начала 1960-х в СПБ появились новые нейролептики — оружие массового поражения, способное превратить человека в овощ всего за несколько дней. И уже необратимо — за несколько месяцев.

Правозащитная литература никак не отвечала на вопрос о сроках. Там бросался в глаза сильный разброс. Москвичка Наталья Горбаневская пробыла в Казани чуть больше года, Валерия Новодворская — немногим более полутора лет. За три с половиной года вышел Янин.

Однако уже девять лет сидел инженер Николай Демьянов из Москвы, еще дольше — с 1969 года — офицер Виктор Ильин, покушавшийся на Брежнева[67].

Самым трагичным — и диким — было дело калмыка Ермака Лукьянова. Достоверно о нем ничего не известно, но, по всей видимости, Лукьянов был советским офицером, попавшим в плен, потом служил в Калмыцком легионе у немцев. После войны смог зацепиться в Европе, жил в Бельгии, получил бельгийское подданство. В 1967 году Лукьянов, на свою беду, отправился с сыном в СССР — и на границе был арестован.

Что с ним делать, толком, похоже, не знал и сам КГБ. Лукьянов служил в Вермахте, в преступлениях против человечества не был замечен. Тем более что являлся подданным бельгийской короны. Двенадцать лет его перекидывали из одной СПБ в другую — в конце 1970-х он сидел как раз в Казанской СПБ, и Янин там с ним общался[68].

Так что, сколько придется пробыть в Казани, оставалось совершенно непонятным.

Между тем прошли десять дней, определение вступило в силу, я приготовился к этапу — но на этап никто не вызывал. Замначальника тюрьмы сообщил маме по секрету, что никаких предписаний относительно меня из спецчасти УВД тюрьма не получала. Наступила середина октября, и стало ясно, что это не просто бюрократическая проволочка, а повторение того же трюка, который Соколов устроил еще весной, когда я был в Челябинске. Таким образом КГБ продлевал мне срок.

Я попросил маму обратиться к прокурору, надзиравшему за местами лишения свободы. Писать самому было бесполезно: я был unperson, мои заявления шли сразу в мусорную корзину. Мама колебалась, боясь разозлить этим чекистов, но после повторной просьбы все же сходила в МВД и пригрозила, что будет жаловаться в прокуратуру.