Борис достал из ящика стола блюдце, загасил папиросу, спрятал блюдце в тот же ящик. Я занял привычное место перед массажистом. Борис взял на ощупь мою парализованную руку, подвернул рукав халата, надетого поверх майки, припудрил тальком свои ладони и начал процедуру, чуть ли не каждую минуту спрашивая: «Не больно? Не больно?..»

Я отвечал: «Ничего, все в порядке», — и какая-то неподвластная рассудку сила всякий раз поворачивала мою голову лицом к пустующему углу. Так и подмывало спросить: «А где Люся? Кто будет заниматься сегодня со мной лечебной физкультурой?» Но окаменевшее лицо Бориса удерживало меня от этого.

Выйдя после массажа в накаленный солнцем коридор, я увидел у приоткрытой двери библиотеки Леночку. Подошел, ни слова не говоря, остановился рядом. Леночка подняла на меня глаза, и я угадал в них просьбу о сострадании.

— Что у вас случилось? — спросил я.

— Заходите, — Леночка сделала шаг в сторону.

В библиотеке она указала мне на стул у длинного стола, заваленного журналами и подшивками газет. Сама села напротив и начала листать старый истрепанный «Крокодил». Я молча ожидал. Наконец Леночка осторожно вскинула на меня глаза и заговорила ломким от сдерживаемых рыданий голосом:

— У нас несчастье. Борю бросила жена… Уже недели две она не ночевала дома… Явится утром и самым бессовестным образом что-то врет. Боря верил каждому ее слову. А я ее давно раскусила. Но молчала. Не могла ему правду сказать. Это ведь… Это все равно что ударить младенца. Я не могла, а она смогла. Явилась вчера вечером и…

— И черт с ней! — сморозил я глупость. — Чем жить с такой, честное слово… Леночка, ты скажи Борису…

— Разве я не говорила? — вздохнула она. — Мы всю ночь не спали, разговаривали. Боря очень любит ее, понимаете? Такую любить — это ужасно… Ужасно! — Она опять вздохнула. — Теперь мне всю жизнь придется оставаться с ним. Вы не думайте, я очень люблю брата и все равно никогда бы с ним не рассталась… Но ему без Люси так тяжело…

Шумно распахнулась дверь. Вошел Митька, остановился на расстоянии, покаянно глядя то на Леночку, то на меня. Наверное, решил, что явился не вовремя, что помешал нам, и хотел было, кажется, ретироваться. Я спросил:

— Чего молчишь?

— Да вот прислали по твою душу. Обыскались тебя. Профессор снимать тебя на кой-то надумал. Фотограф пришел.

Послезавтра операция. Казалось бы, ни о чем другом и думать нельзя. А я все время помнил пустоту в углу с полированными гимнастическими скамьями и шведской стенкой и закоченевшее лицо слепого массажиста. Как она посмела уйти от него? Сколько же должно быть в сердце женщины жестокости, чтобы предать слепого инвалида войны! А она знает, как любит ее Борис. Неужели она способна жить в свое удовольствие, понимая, как он сейчас страдает? Убить ее мало!..