День был явно несчастливым для Кларендона, его экипаж трижды перевернулся, он сильно ушибся и даже не мог ступить ногой на землю, когда поздним вечером приехал в Руан. Он заявил Лафонту, что о выезде на следующий день не может быть и речи, и он напишет влиятельным друзьям при французском дворе (имелся в виду аббат Монтегю), чтобы они принесли королю его извинения за вынужденную остановку. Лафонт начал спорить, но быстро согласился, что ехать нельзя, и даже сам послал письма в поддержку Кларендона. Хайда отнесли в постель, и тут к боли от ушибов и ран добавился начавшийся приступ подагры. Лафонт проявлял сострадание к несчастному изгнаннику, но и боялся впасть в немилость за задержку с выполнением приказа, потому обратился за новыми инструкциями. Больной постоянно говорил о желании ехать в Италию, но француз, видимо, сначала подозревал старика в симуляции, полагая, что тот рассчитывает дождаться, когда ему привезут деньги, поэтому выспросил слугу о его здоровье и получил ответ, что такие приступы случаются с его хозяином ежегодно уже семь лет. В Руане изгнанник узнал, что парламентом установлен ультимативный срок для возвращения — 1 февраля. Здесь к нему присоединился его секретарь Уильям Шау. Это мало облегчило общение с Лафонтом, так как он, как и шеф, не говорил по-французски. 7 января Кларендон трясущейся рукой подписал письма Людовику XIV и де Лиону. Он благодарил короля за милость и обещал, что вернется в Англию, как только укрепит силы. Письмо министру было составлено с долей иронии: «Канцлер, обиженный негуманным отношением, составил такое письмо на латыни монсеньору де Лиону, рукой которого подписывались все жестокие приказы монсеньору Ла Фонду, описав свое положение и невозможность выполнить приказы Его Величества, пока по-настоящему не выздоровеет, не без сожаления по поводу недостатка цивилизованности, с которым он был встречен во Франции» [6, III, 356].

Просьбы действия не возымели, Лафонт получил новый приказ, и Кларендон согласился ехать в Кале, чтобы «вернуться в Лондон в срок, установленный прокламацией, если не получит от друзей противоположного совета». В этот портовый город отряд скитальцев вернулся то ли 28, то ли 31 января, причем Хайд был так плох, что в постель его несли на руках. О возвращении в Лондон не могло быть и речи: вся семья, за исключением дочери герцогини Йоркской, считала это смертельно опасным, значит, невозможным. Лафонту Хайд сказал, что «добровольно за море не отправится, так как не хочет оказаться в руках своих врагов» [6, III, 360]. Кларендон не мог не понимать, что в Англии почти не осталось тех, кто готов до конца сражаться за него. Парламент отклонил билль о королевском прощении, несмотря на мужественное выступление Энглси, утверждавшего, что нельзя нарушать прерогативы монарха. Что касается других защитников канцлера, их энтузиазм падал с каждым днем. Шелдон говорил, что «давно не имел причин быть довольным им». Ормонд советовал своему сыну лорду Оссори как можно скорей наладить отношения с новым министерством. Старшие сыновья Хайда без устали защищали отца в парламенте, но оба должны были проявлять осторожность, чтобы сохранить должности. Корнбюри получил ее в хаусхолде королевы только благодаря протекции сестры Анны.