В европейской войне – поражение – разгром. <…>

Не знаю, как и кем чувствует себя солдат победившей армии…

Газеты, в которых я работал, закрывали, распускали – они вылетали в трубу.

Издатель, разорившись, покончил с собой{481}.

Как много для него значил мой дед, раз его самоубийство Корчак воспринимал как личное поражение. И еще христианская молитва:

Отче наш, иже еси на небесех…

Молитву эту выковали голод и несчастье.

Хлеб наш.

Хлеб.

И конец записок:

Поливаю цветы. Моя лысина в окне – такая хорошая цель?

У него винтовка. – Почему он стоит и спокойно смотрит?

Не давали приказа.

А может, в бытность свою штатским он был сельским учителем, может, нотариусом, подметальщиком улиц в Лейпциге, официантом в Кельне?

Что бы он сделал, если бы я кивнул ему? – Если бы дружески помахал рукой?

Может, он даже не знает, что все обстоит так?

Он мог только вчера приехать издалека…{482}

Когда за ними пришли? Многие утверждали, что видели, как они шли в последний путь, но даты и детали в их рассказах отличаются.

Владислав Шпильман писал:

Кажется, 5 августа мне удалось ненадолго вырваться с работы, я шел по улице Генсей, где случайно стал свидетелем отъезда из гетто Януша Корчака и его сирот. <…>