В тот же день Корчак писал: «Когда картофельная ботва слишком буйно разрасталась, по ней проезжал тяжелый каток и давил, чтобы плод в земле мог лучше созреть»{471}. Он пытался унять сердечную дрожь, успокоить мысли. Искал спасения в Библии, в работах философов: «Читал ли Марк Аврелий притчи Соломоновы. – Как утешительно действует его дневник»{472}. Записки римского императора, известные как «Размышления», были формой самотерапии, хроникой борьбы с собственными слабостями, постоянным напоминанием о доктрине стоиков о тщетности человеческого бытия. Для Доктора они стали подтверждением его собственной точки зрения: «Что немного еще, и будешь никто и нигде, как и всё, что теперь видишь, и все, кто теперь живет. Ибо от природы все создано для превращений, обращений и гибели, чтобы по нем рождалось другое»{473}.

Он закрывал книгу Марка Аврелия. Возвращались отчаяние, беспомощность. Корчак вспоминал сцену, которую видел во время Первой мировой войны на фронте, в маленьком опустошенном приграничном местечке, через которое отступал, спасаясь от немецких войск, вместе со своей частью:

В Мышинце остался старый, слепой еврей. Шел с палкой среди телег, коней, казаков, пушек. – Что за жестокость – оставить слепого старика.

– Они хотели его забрать, – говорит Настя. – Он уперся, что не уйдет, потому что кто-то должен ухаживать за храмом.

Знакомство с Настькой я завязал, когда помогал ей отыскать ведерко, которое у нее забрал солдат и должен был вернуть, но не вернул.

Я – слепой еврей и Настька{474}.

Император, который неустанно призывал самого себя к дисциплине, сурово упрекал его: «Поутру, когда медлишь вставать, пусть под рукой будет, что просыпаюсь на человеческое дело. <…> Или таково мое устроение, чтобы я под одеялом грелся?»{475}

Корчак отвечал ему восемнадцать веков спустя: «Мне так мягко и тепло в постели. – Очень тяжело будет встать. Но сегодня суббота – в субботу я с утра, перед завтраком, взвешиваю детей. Наверное, в первый раз мне неинтересно, каков будет результат недели»{476}.

Он все еще верил, что найдется панна Эстерка. Безуспешно хлопотал, чтобы отыскать ее. До сих пор неизвестно, как и где погибла крохотная задумчивая девушка в очках, так любившая театр и танец. Благодаря нескольким словам Корчака осталась эпитафия:

Панна Эстерка не хочет жить ни весело, ни легко. Хочет жить красиво – достойной жизнью.

Она дала нам «Почту», это минутное прощание.

Если она не вернется сюда сейчас, мы встретимся потом где-то в другом месте. Мы уверены, что все это время она будет служить другим так, как давала <нам> тепло и приносила пользу{477}.