Ханукальная свечка отвечает словами Доктора, которые слишком трудны для понимания, но их монотонный, гипнотизирующий ритм убаюкивает, а это самое главное.

– Ты ошибаешься, дитя мое, – ты не одна. – В тебе живет поиск могилы, в тебе живет тоска, в тебе живет ожидание, в тебе живут прошлое и будущее, живет твое одиночество. Ты одна, и одиночество одно, а вместе вас двое. – Вас уже двое; живет твоя мысль о могиле родителей, вас уже трое.

Одна – один. Двое – два. – Трое – три. Четверо – четыре. Пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать. <…>

Спите, дети милые (пауза).

Спите, дети милые? – одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать.

Спите (пауза).

Шалом, дети милые. Спите и растите. Живите и растите для далекой дороги жизни <…>.

Шалом, дети милые{469}.

40 Дорога

40

Дорога

Я никому не желаю зла. Не знаю, как это делается.

В начале августа ликвидационная акция в гетто ускорилась. До этого немцы использовали Еврейскую службу порядка. Теперь они решили, что выселение проводится недостаточно эффективно, и сами приступили к действиям. В бригадах, оцепивших дома и улицы, были опытные офицеры СС, а также украинцы, латыши и литовцы из дополнительных полицейских подразделений. Среди еврейской полиции встречались жестокие, безжалостные люди, но были и другие – порядочные, отважные, которые пытались помочь жертвам. Теперь все это кончилось. Оказавшись под жестким контролем, братья по преступлению должны были действовать активно. За каждый душевный порыв они платили собственной жизнью.

В одном из дневников того времени читаем:

Всех прохожих, всех жителей охваченных блокадой домов выгнали на проезжую часть, несколько тысяч людей выстроили в ряды по четверо или по шестеро. Здесь происходит отбор. Ряд подходит к эсэсовцу, один взгляд на документы, на лицо и касание хлыста, налево – значит, свобода, направо – Умшлагплац. <…> Как это? Прямо так, в чем стоят? Жаркий августовский день, женщины в летних платьях, в сандалиях, босые дети, все без верхней одежды, с непокрытой головой, одеты легче некуда. Как так ехать в неизвестность? Невозможно! Без сменной рубашки, без какого-либо узелка, без куска хлеба? Куда их везут? Что все это значит? Ведь каждому надо что-то взять с собой, им же должны позволить какой-то минимум! Ведь они едут на новое место жительства, не на пикник, наступит осень, зима – а они в одной рубашке, в одном платье{470}.

В закрытом районе уже прекратилась выдача еды по карточкам. Ужесточенная изоляция исключала возможность контрабанды. Хлеб тут же подорожал с десяти злотых за килограмм до шестидесяти, восьмидесяти. Голод становился основным чувством, более сильным, чем страх. В субботу, 1 августа 1942 года, появились извещения, подписанные начальником еврейской полиции Юзефом Шеринским: срок добровольного отъезда на Умшлагплац продлен до четвертого августа. К приманке в виде трех килограммов хлеба и килограмма мармелада добавилось обещание, что семьи, которые придут вместе, не будут разделены. Явились тысячи изголодавшихся людей.