Мур был еще в начале пути, давно пройденного Митей. Комсомольские иллюзии Сеземана уже остались в прошлом. Он теперь гораздо лучше Мура понимал, что такое жизнь в СССР, и всё больше и больше мечтал об оставленной Франции.

ИЗ КНИГИ ДМИТРИЯ СЕЗЕМАНА “ИСПОВЕДЬ ЧУЖАКА”: …с каждым годом моей советской жизни образ Франции обогащался в моих мыслях новыми деталями и украшался новыми соблазнами. <…> Франция, «сладкая Франция», всё еще существовала? Я слышал, как это всё еще живо во мне, память <…> и надежда, укорененная в очень недавнем прошлом, но уже мифическая, как обещание невообразимого будущего.767

ИЗ КНИГИ ДМИТРИЯ СЕЗЕМАНА “ИСПОВЕДЬ ЧУЖАКА”:

…с каждым годом моей советской жизни образ Франции обогащался в моих мыслях новыми деталями и украшался новыми соблазнами. <…> Франция, «сладкая Франция», всё еще существовала? Я слышал, как это всё еще живо во мне, память <…> и надежда, укорененная в очень недавнем прошлом, но уже мифическая, как обещание невообразимого будущего.⁷⁶⁷

Он написал это много лет спустя, когда “невообразимое будущее” для него уже наступило. Но и в предвоенной сталинской Москве Митя Сеземан скучал по родной Франции и пытался восстановить с нею связь. Он решил писать в Париж, своим одноклассникам. Отправил 21 письмо во Францию, но ни на одно не получил ответа. Очевидно, эти письма или не дошли до Франции, или же в СССР не пропустили ответы его французских друзей.

Зимой 1941-го Митя жил воспоминаниями о Франции и, по словам Мура, “французил”. Громко говорил по-французски на улице и в кафе, чем явно эпатировал москвичей. Ходил зимой без шапки[100], как будто вокруг не московский снег, а зимний парижский туман. Всё оценивал с точки зрения француза, парижанина. Вспоминал парижские кафе и бульвары. Муру казалось, что у Мити в то время “все события действительности” проходили “как бы на фоне парижских воспоминаний и ощущений”. Вообще Митя был веселым, остроумным, жизнерадостным, ироничным. Тоска по Парижу не сделала его ни пессимистом, ни брюзгой. Однако в советской жизни он разочаровался навсегда. “Лучшие мои годы были в Париже”, – признавался Дмитрий своему другу. Пройдет всего несколько месяцев, и Мур почти повторит эти Митины слова. А осенью 1940-го и зимой 1941-го Георгий еще старательно убеждал самого себя, что той Франции, которую они оставили, больше нет. Уже нет и того “веселого Парижа”, что они оба так любили. Времена переменились. Да и жалеть не о чем. Франция эпохи Третьей республики “доказала свою гнилостность”. Надо не вспоминать о прошлом, а смотреть вперед. Мур обвинял Митю и в “консерватизме” (держится за прошлое), и в чрезмерном скептицизме, поучал друга: “В конце концов мы живем в СССР и нечего кичиться парижским говором”. Нельзя вести себя “как в Париже”. “Не нужно так резко отличаться от других. Мы же в СССР – это нужно понимать…”⁷⁶⁸⁷⁶⁹ Если же Митя и дальше будет “строить иностранца”, то могут и арестовать.