– Мишка, бей ее (т. е. кормилицу), хорошенько бей.

И, взяв его ручонки, бил ими по щекам кормилицы. Вслед за этим он исчез из комнаты, а означенные предметы с днепровских порогов и до сего времени находятся у меня.

В конце августа я получил уведомление от жены, жившей все лето в имении сестры моей, что она выезжает в Петербург, а от ее брата Валерия, что мне необходимо приехать в нижегородское имение для смены бурмистра, мало пекущегося о сборе оброка, и для обзора действий землемера, отмежевывающего пустошь в 9500 десят. земли, заложенных по неисправным откупам Абазы и предназначенных к продаже с аукциона. Я ничем не был занят в Почепе, а потому просил Клейнмихеля уволить меня в 28-дневный отпуск для приведения в порядок дел по нижегородскому имению, которое, при всей малодоходности, все же составляло, сверх убогого содержания по службе, единственный источник моих средств к жизни. Но Клейнмихель мне наотрез отказал; он не желал, чтобы свита его уменьшалась, и, вероятно, считал преступлением желание покинуть его. Я обязан только сильному ходатайству его жены и его племянника Огарева, что, наконец, был отпущен.

В имении я остановился в тесной комнате конторы и на другой день по приезде был в г. Богородском, в господском доме которого жили шурья мои Валерий и Николай; к обеду приехал мой свояк граф Толстой, с которым мы не имели никакого сношения почти три года. В комнатах, в которых жили мои шурья, было чрезвычайно холодно, несмотря на то, что осень только еще начиналась; стены комнат и мебель были грязны. Валерий требовал смены моего бурмистра, который со своей стороны утверждал, что оброк плохо собирается вследствие {необходимости ему повиноваться} распоряжениям моего шурина, отдаваемым будто бы им неправильно из-за своих выгод. Конечно, я должен был поверить шурину и сменил бурмистра. С Толстым мы обошлись холодно; он мне сказал, что при отмежевании в дачах моих шурьев пустоши, заложенной по неисправным откупам Абазы, в нее не включаются сенокосы, составляющие главный доход крестьян, а при отмежевании таковой же пустоши в дачах жены моей, в нее домежеваны и все сенокосные места; за отходом же их от имения, крестьяне жены моей будут лишены возможности платить оброк. Толстой вызвался указать означенные места землемеру, которого я упросил снова обойти пустошь в даче жены моей, исключив из нее сенокосные места, что мне стоило новых издержек. {Я уже говорил, что понятия Толстого были вообще дикие; эта} дикость доходила до того, что, будучи вообще честным человеком, он иногда делал бесчестные поступки, {в которых не видел ничего бесчестного} и даже ими хвастался. В имении жены моей было несколько водяных мельниц, которые за бесценок были сдаваемы в аренду ее крестьянам. По распоряжению шурина моего Валерия, эти мельницы в 1849 г. были сданы за несколько высшую цену Толстому, в имении жены которого, по соседству, было также несколько мельниц. Толстой, вместо того, чтобы употребить в дело мельницы, принадлежащие жене моей, совершенно запустил их и даже срыл мельничные плотины, так что лишил жену и того малого дохода, который она с них получала. На вопрос мой Толстому, зачем он это сделал, он отвечал самым грубым образом, что неужели я, зная, что означенные мельницы берет на аренду сосед, владелец таких же мельниц, мог предполагать, что он их берет с другой целью, как не для того, чтобы их уничтожить, и что он так и сделал, приказав навоз из плотин, который накладывали (он употребил другое выражение, {нецензурное}) в них со времен Петра Великого, вывезти на поля. Это суждение было до такой степени дико, что я оставил его без ответа.